Литературные узоры

Классика кризиса: Синклер Льюис, «У нас это невозможно»

Кого мы победили в 45-м году?

Текст: Ян Шенкман

1936 год, конец Великой депрессии. В Соединенных Штатах к власти приходят фашисты. Их поддерживает абсолютное большинство населения. Обнищавшие фермеры, безработные, интеллигенция, мелкие предприниматели, банкиры. Несогласные с новым режимом эмигрируют, оставшиеся отправляются в лагеря. Разумеется, фашисты не называют себя фашистами. Они отстаивают идеалы свободы, порядка и демократии. Так начинается роман нобелевского лауреата Синклера Льюиса «У нас это невозможно».

Ничего этого, разумеется, не было. Перед нами художественное произведение, политическая сатира. Правда, настолько достоверная, что местами в нее веришь, как в исторический документ. Тем более что масса фактов совпадает с современным положением дел. Опять-таки — на дворе кризис. И чем он закончится, не знает пока никто.

«Как-то никак не получается повысить пенсии, не ограничив кого-нибудь в правах и не нарастив военную мощь»

Особенно впечатляют предвыборные тезисы синклеровского диктатора Бэза Уиндрипа. Что-то в них слышится родное и хорошо знакомое: усиление верховной власти, повышение пенсий, борьба с радикализмом, национализация финансовых капиталов и нефтяных промыслов, ограничение прав негров и евреев, наращивание военной мощи…

Как-то никак не получается повысить пенсии, не ограничив кого-нибудь в правах и не нарастив военную мощь.

Кто такой Уиндрип и почему он пользуется всеобщей поддержкой? Это «единственный человек, дерзнувший бросить вызов финансовым акулам, человек, большое и простое сердце которого, как сердце Авраама Линкольна, печется о горе каждого обыкновенного человека».

В другом месте он характеризуется так: «Гениальный вариант обыкновенного человека». Что тоже звучит вполне современно.

Впрочем, не в человеке дело. Это только так говорится – культ личности. Личность делает ровно то, что предписывают ей обстоятельства, иначе не получится никакого культа. «Уиндрип — всего лишь щепка, увлекаемая водоворотом, – рассуждает главный герой романа журналист Дормэс. — Не он затеял все это. При том, вполне справедливом недовольстве, которое накопилось против хитроумных политиков и плутократов, не будь Уиндрипа, явился бы кто-нибудь другой…»

В послесловии к советскому изданию Синклера Льюиса почти прямым текстом сказано, что США – фашистское государство. Другое дело мы, страна, победившая Гитлера. Но ведь и американцы у Синклера тоже думали, что у них это невозможно. В стране, чья конституция основана на библейских заповедях…

Как будто все это имеет значение.

Демократические разборки
Слово «фашизм» давно потеряло свой изначальный смысл. Теперь так принято называть любого, кто тебе неприятен. Это что-то вроде обзывательства — сволочь, дурак, фашист. Как в фильме Кустурицы «Андеграунд», где и спустя сорок лет после войны через слово ругаются друг на друга «фашистами». «Фашисты, сволочи!» Неплохая замена мату.

Терминологическая путаница зашла так далеко, что если человека с улицы спросить: «А кого мы, собственно, победили в 1945 году?» — то он почти наверняка скажет: «Немцев».

Эдуард Лимонов, которого неоднократно обвиняли в том, что он фашист и руководит «бандой фашиствующих молодчиков», трактует это понятие предельно широко — как романтизм. Любой романтизм, недовольство, протест, стремление к силе и стройности, по его мнению, несет в себе зародыш фашизма. С этой точки зрения фашистами были Байрон, Киплинг и Николай Гумилев. Как-то трудно себе представить.

Словари толкуют это понятие гораздо более точно: популизм, национализм, господство ультраправой идеологии, политическая диктатура, характеризующаяся насилием над массами…

Принято считать, что это нечто прямо противоположное демократии. Хотя Гитлер пришел к власти в Германии абсолютно демократическим путем. Так что Вторая мировая вовсе не была войной свободных стран против тоталитарных, как об этом принято говорить в Америке. Тут скорее внутридемократические разборки. Об этом подробно и аргументированно пишет Максим Кантор в книге «Медленные челюсти демократии». Он, кстати, и сталинский режим считает условно демократическим. Как-никак атрибуты демократии Иосиф Виссарионович сохранил.

Черно-белые и цветные
Запугивание фашизмом давно уже стало удобным политическим ходом. Думаю, что, если бы Гитлер рвался к власти в послегитлеровскую эпоху, своим главным лозунгом он сделал бы такой: «Дадим отпор надвигающемуся фашизму!»

Впрочем, тогда, в 30-х, у него был гораздо более сильный пиар-ход — мировой экономический кризис. Гиперинфляция, безработица, нищета.

Кризис — время всеобщей слабости и недовольства существующим положением дел. Дальше так жить нельзя, а как можно и нужно, никто не знает. Любой, кто в этой ситуации уверенным голосом скажет, «как надо» (см. одноименную песню Галича), сможет манипулировать демократическим большинством. «Вот что, ребята, — никаких оглядок на мораль! Мы сила, а сильный всегда прав», — говорит генерал у Синклера. Это именно то, что люди хотят услышать.

Всем надоело ощущение собственной неправоты. Богатым, бедным. Начальникам, подчиненным. Тем, кто ворует, и тем, у кого воруют. В точности как в России. Оттого у нас и вызывают столько бурных эмоций спортивные победы. Но не только спортивные. Музыкальные, политические, экономические. Даже дутые. Логика простая. Да, я урод. Зарабатываю мало. Делать ничего не умею. Но зато украинцам (грузинам, американцам, неграм, женщинам, зеленым человечкам) мы покажем кузькину мать. Они у нас попляшут.

Это и называется «встать с колен».

Так что дело тут вовсе не в скинхедах и неонацистах. И не в несогласных, которых тоже по непонятной причине некоторые называют фашистами. Русский язык богат, мало ли в нем ругательств. И не в «кровавом режиме», который, мягко говоря, неидеален, но к фашизму никакого отношения не имеет. Это было бы слишком просто. Трагедия в том, что человек, решивший бороться с фашизмом, вынужден сегодня противостоять большинству населения своей Родины.

Именно так. Самым обычным людям с георгиевскими ленточками и воздушными шариками. По отдельности все они наверняка милые, добрые и хорошие. Но как представители большинства эти люди хотят ровно того же, что Бэз Уиндрип у Синклера. Простых решений, сознания собственной правоты и превосходства, благосостояния и минимума ответственности.

В своем предельном выражении это и есть фашизм. Он в головах, а не в свастиках и военной хронике. Черно-белый Штирлиц мало отличается от цветного.

По возможности ничего
Сильный всегда прав, даже если не прав. «Наши» лучше, чем «ихние». Эти простые истины становятся особенно актуальны, когда приходят в голову обиженным людям, оставшимся без работы. Тогда они из обывательской болтовни превращаются в руководство к действию.

Что в этой ситуации делать человеку, который читал Диккенса и Камю, Шопенгауэра и Кафку? Продолжать читать Диккенса и Камю, Шопенгауэра и Кафку. И если есть такая возможность, дать почитать соседям. Лучшее оружие против воинствующей простоты – культура. Сомневаться лучше, чем действовать. Ошибаться лучше, чем побеждать. А решение… Его нет.

«Никогда не будет общественного устройства, сколько-нибудь близкого к совершенству, — говорит Дормэс у Синклера. — Никогда не переведутся люди, которые – как бы хорошо им ни жилось – вечно жалуются и завидуют соседям, умеющим одеваться так, что и дешевые костюмы кажутся дорогими, соседям, способным влюбляться, танцевать и хорошо переваривать пищу…

В самом лучшем, построенном по правилам науки государстве вряд ли будет так, что залежей железа окажется как раз столько, сколько было запланировано за два года до этого государственной технократической минералогической комиссией, какими бы благородными, братскими и утопическими принципами ни руководствовались члены этой комиссии… Не надо бояться мысли, что и через тысячу лет люди будут, вероятно, так же умирать от рака, землетрясения и по дурацкой случайности, поскользнувшись в ванной.

Ураганы, наводнения, засухи, молнии и москиты сохранятся так же, как искони живущее в человеке стремление к убийству, которое может заявить о себе даже в лучшем из граждан, когда его возлюбленная идет танцевать с другим мужчиной. И — самое фатальное и ужасное — более ловкие, более умные и хитрые люди — безразлично, как их именовать — Товарищами, Братьями, Комиссарами, Королями, Патриотами или Друзьями бедняков или еще как-нибудь, — по-прежнему будут оказывать большее влияние на ход событий, чем их менее сообразительные, хотя и более достойные собратья».

Так что же делать?

«Существует странное заблуждение, — сказал мне в интервью писатель Вячеслав Пьецух, — что непременно надо что-то делать. Может быть, выход как раз в том, чтобы по возможности не делать ничего. При нынешнем состоянии человечного в человеке человек если делает, то больше гадостей, чем полезных дел. Необходимость всего этого кручения иллюзорна. Всякое неделание — прежде всего неделание зла. Мы еще слишком слабы умом, чтобы отличать доброе от злого. Пытаемся строить царствие Божие на Земле, а получаем краснознаменную империю и лагерь за колючей проволокой размером с одну шестую часть суши. Боремся за свободу слова — получаем жулика и дурака в качестве гегемона. И так во всем. В России такая странная почва, что другой раз посеешь огурчик, а вырастет разводной ключ».

А как же царство Божие на Земле? У нас это невозможно.

Классика кризиса: Ганс Селье, «Стресс без дистресса»

Кричи громче, это твой шанс выкарабкаться

Текст: Ян Шенкман

•

Те, кто еще недавно набирал в каком-нибудь мега-ашане по восемь тележек импортной ерунды, теперь толкают перед собой всего две. Для них это жесточайший стресс. Откроешь газету – стресс. Придешь на работу – стресс. Телевизор лучше вообще не включать, сразу придется вызывать скорую. Как мы еще живы, непонятно. А может, как раз потому и живы, что находимся в постоянном стрессе, несмотря на разрекламированную стабильность. Отсутствие стрессов – смерть. По крайней мере так считает Ганс Селье, автор книги «Стресс без дистресса».

Он, собственно, и разработал теорию стресса. Большего авторитета в этой области, чем Селье, просто не существует. Если коротко, его открытие сводится к следующему.

«У него сломался карбюратор. Пришлось потрахаться с ним как следует. Вот это и есть дистресс»

Не всякий стресс опасен и вреден. Это всего лишь потрясение, а потрясает нас что угодно. То есть, попросту говоря, все подряд. Влюбленность, смерть, покупка финских сапог, разговор с другом, новая информация. Помните, как у Хармса: «Писатель стоит несколько минут, потрясенный этой новой идеей, и падает замертво. Его выносят».

Но не все и не всегда кончается так трагично. Трагичен сам по себе лишь дистресс. По-английски это слово означает горе, несчастье, недомогание. А «стресс», в свою очередь, значит давление, нажим, напряжение. Разница очевидна.

Лучше всего теорию Селье иллюстрирует анекдот про танкиста. Помните? Ехал танкист по шоссе. Вдруг прямо перед ним посреди дороги – юная фея, девушка неземной красоты. Естественно, обнаженная. «Хочешь потрахаться?» – говорит она. Кто же не хочет…

Вылез танкист из танка. Обнял фею, совершил несколько интимных телодвижений. Испытал приятное потрясение.

«А хочешь по-настоящему?» – спрашивает она. Кто же не хочет… И тут у него сломался карбюратор. Пришлось потрахаться с ним как следует.

Вот это и есть дистресс.

Выбор – отказ от выбора
А теперь давайте вспомним, что с нами было за эти двадцать лет. Революция, контрреволюция, денежная реформа, в результате которой мы лишились всех своих сбережений. Приватизация, «черный вторник», дефолт, две войны…

Мало? Тогда продолжаю перечислять.

Взрывы домов, Дубровка, Беслан. Несколько кардинальных смен политического курса... И наконец, этот вот непонятный кризис.

Это называется эпоха перемен, в которую очень не рекомендовал жить Конфуций. Стресс на стрессе сидит и стрессом же погоняет. Вернее, дистрессом, если быть терминологически точным. Почему же мы до сих пор так остро на все реагируем? Болеем, переживаем, закатываем друг другу истерики. Давно уже пора бы было привыкнуть.

У Селье есть ответ на этот вопрос: «Существует два способа выживания, – пишет он, – борьба и адаптация». То есть или сопротивляйся, или приспосабливайся. В терминологии Селье: «терпеть или атаковать». Третьего не дано.

Какой вариант выбрать, зависит от нас. Оба они правомерны. Можно переделывать окружающий мир под себя, в соответствии со своими принципами. Или по меньшей мере «не прогибаться», как советует Макаревич. А можно и прогнуться, если перемены тебя в целом устраивают. Но какой-то выбор сделать необходимо. Тогда запустятся соответствующие эволюционные механизмы, и дистресс будет преодолен.

И вот за двадцать лет мы умудрились не сделать выбора. Из всех социологических опросов, которые я читал в последнее время, напрашивается простой вывод: мы недовольны своей жизнью, но менять ее категорически не хотим. Нам комфортно в состоянии когнитивного диссонанса. В ситуации, когда желаемое и получаемое не имеют между собой ничего общего.

Терпеть невыносимо, сопротивляться бессмысленно
Только ленивый сегодня не ругает «проклятые 90-е». Профессиональные патриоты и не менее профессиональные почвенники утверждают даже, что годы «демократического геноцида» унесли не меньше жертв, чем сталинские репрессии. Это демагогия. Уже потому хотя бы, что сокращение населения происходит не только по причине смертности, но и из-за спада рождаемости. А считать нерожденных – все равно что подсчитывать недополученную прибыль. Не тянет на геноцид.

«Из всех социологических опросов напрашивается простой вывод: мы недовольны своей жизнью, но менять ее категорически не хотим»

А вот со смертностью все гораздо серьезнее. Высокая смертность 90-х годов – следствие непреодоленного стресса. Адаптационный механизм перестал срабатывать. В нормальной ситуации химическая реакция на стресс проявляется в форме повышения активности иммунной системы. Происходит заживление ран, разрушение ядов, уничтожение болезнетворных бактерий. Но только в том случае, утверждает Селье, если есть мотивация.

А теперь представьте себе человека, потерявшего работу. В принципе ничего страшного. Можно найти другую, если очень постараться. Но он знает, что и с этой работы его рано или поздно выгонят. А если не выгонят, то он будет до конца жизни безумно тосковать, занимаясь нелюбимым и даже противным делом. Экономить, врать, притворяться, тратить время на какую-то ерунду. Это совсем не то, чего он ожидал, ввязываясь в игру. Все вокруг неправильно. И вот в какой-то момент организм отказывается бороться, потому что не за что. Как результат – рак или инфаркт. Сопротивляться невозможно, отсутствует мотивация.

Уровень жизни, вопреки утверждениям демагогов, тут ни при чем. Глупо спорить с тем, что он повышается. Ведь не от голода же умирают. И не от чрезмерных физических усилий. Причина болезни – переживания. Терпеть невыносимо, а сопротивляться бессмысленно. Поставленный в тупик этим выбором без выбора организм уничтожает сам себя. Кончает самоубийством.

Он невыносимо стонал
Лет пять назад я сломал ногу на коварном февральском льду и попал в травматологию. Рядом со мной в палате лежал несчастный московский старик, которого привезли сюда по ошибке, но никак не могли выписать. Он упал у себя в квартире и несильно ушиб плечо. Уже в больнице у него начался гипертонический криз, открылась язва и пошли приступы боли через каждые полчаса.

Он невыносимо стонал. Загипсованные парни в палате говорили ему: «Отец, достал уже. Перестань стонать, веди себя как мужик». Он надоел всем. Сестрам, врачам, больным. Но время от времени кто-то все же приводил медсестру, и она делала ему обезболивающий укол. А часа через полтора стоны начинались опять.

Он действительно пытался терпеть. Но в таком состоянии даже не очень сильная боль могла кончиться летальным исходом. Поэтому он и подавал голос. Потерпит, проявит мужество, потом опять испугается и начнет тихонечко верещать. Дилемма простая: или сохранить достоинство, или выжить.

Однажды он не стонал полдня. Как-то непривычно затих. После обеда в палату пришла сестра. Она ахнула, тут же притащила капельницу и сделала какие-то медицинские процедуры. Все смотрели на старика. «Еще бы четверть часа, и умер», – сказала сестра. Мы даже обрадовались, когда к вечеру он снова стал тихонько постанывать.

Сейчас, в мае 2009 года, мы примерно в такой же ситуации, как и этот несчастный дед. Решаемся и никак не можем решиться, выбрать твердую линию поведения. Время от времени взбрыкиваем и проявляем характер. А потом смиряемся и пытаемся адаптироваться, хотя нам это очень не нравится. Так продолжается десятилетиями. А времени осталось совсем немного. Могут не откачать.

Классика кризиса: Джек Лондон, «Смок Беллью»

Разумное, доброе и вечное в полевых условиях

Текст: Ян Шенкман

Мой друг решил уехать в деревню на время кризиса. Переждать мировой катаклизм у печки за стаканом деревенского молока. Если учесть, что он не знает, с какого края подойти к корове, плохо ориентируется в темноте и любит арт-рок начала 1970-х, это звучит смешно. Ничего у него, конечно, не выйдет. Но я тут перечитал книгу Джека Лондона «Смок Беллью» и задумался. Теперь мне кажется, что, может, и выйдет. Не такие уж мы беспомощные, несмотря на то что носим очки и большую часть жизни проводим за монитором.

«Смок Беллью» – одна из самых светлых книг Джека Лондона. Это история калифорнийского журналиста, неженки и тусовщика, который в один прекрасный день бросает все и уезжает на Аляску искать золото. Но движет им не жажда наживы, а желание испытать себя, почувствовать «вкус мяса», «вкус медвежатины».

«У них скованные движения, слишком правильная речь, узкие плечи и никакой ясности в голове. Это наши смоки беллью. Им давно уже пора сменить климат»

В голове у него «музыкальная и рисовальная дурь». Тело слабое, не приспособленное к нагрузкам. Все его достижения укладываются в одну цитату: «Дребедень, которую никто не печатает и не поет, кроме бездельников, прикидывающихся богемой».

Персонаж очень узнаваемый. Сходите на любой авангардный концерт или поэтический вечер. Вы увидите там полный зал двадцатилетних и тридцатилетних мальчиков с усталыми глазами. У них скованные движения, слишком правильная речь, узкие плечи и никакой ясности в голове. Это наши смоки беллью. Им давно уже пора сменить климат.

Джек Лондон вовсе не поет хвалу суровой мужской жизни. На Аляске его Смок не превращается в грубую скотину, тупоголового мачо, хотя ему и приходится нелегко. Казалось бы, на семидесятиградусном морозе, с единственной сменой белья, среди мата и истошного лая собак он должен выбросить из головы все свои богемные глупости. Но, как ни странно, именно «глупости» помогают ему выжить и победить.

Я уезжаю в деревню, чтобы стать ближе к земле
Это строчка из песни Гребенщикова начала 80-х. Она так и называется – «Деревня». Бросить все и припасть к истокам – тогда это было модно. Интеллигентные люди, которых отказывался везти социальный лифт позднего «совка», косяками уходили в отшельники. Ехали в провинцию, нанимались кочегарами в котельные, как Цой, егерями, как Саша Соколов, кем угодно, лишь бы не играть в унизительные игры с советской властью.

Выдерживали не все. Насколько я знаю, ни Шевчук, ни Башлачев не остались кочегарить вместе с Цоем в легендарной питерской «Камчатке». Как только повеяло перестройкой, в города из своих временных убежищ потянулись опальные писатели, художники, журналисты и музыканты.

Дело не в том, что им не понравился «вкус медвежьего мяса». Просто не для того они родились на свет, чтобы без следа раствориться на просторах Родины. Даже Кастанеда, который проповедовал уничтожение личной истории и стирание собственных следов, вернувшись от Дона Хуана, написал целую полку книг. Иными словами, как следует наследил. А в России интеллигенция не менее честолюбивая, чем в Америке. Когда есть возможность что-то делать, она делает, а не сидит у печки. Так что весь этот эскапизм не от большой любви к родной природе и простому народу.

Без компьютера и метро
В каком-то смысле людям 70–80-х было легче, чем нам. Еще 30 лет назад разрыв между городом и деревней был не так велик, как сейчас. Окраины Москвы и Питера жили немногим лучше поселков городского типа где-нибудь в Архангельской области. И, отказываясь от бытового комфорта, человек не совершал такой уж кардинальной смены образа жизни.

Это только так говорится, что быт ничего не значит. Приятно считать себя существом высокодуховным. Но походи недельку в туалет на улице, особенно зимой, и Хайдеггер перестанет казаться тебе загадкой, потому что нет смысла ее разгадывать.

Конечно, общество потребления – это зло. Оттого и наступил кризис, что объемы потребления превысили объемы производства. Теперь высокие чиновники и маститые публицисты призывают нас сократить расходы, жить, как говорится, по средствам. Не поспоришь. Но как существовать сегодня без холодильника и мобильного телефона? Без компьютера и метро? Без супермаркетов, парикмахерских и аптек? Это уже не излишества, а необходимые условия нашей жизни. Всего прогрессивного человечества, включая самых оголтелых романтиков.

Помните, какая паника была в Москве, когда года четыре назад неожиданно вырубилась городская электросеть? И в Америке было примерно то же. Легкое движение вниз рубильником – и нас нет. Какая уж тут романтика сельской жизни, какое самоограничение…

Но тут есть над чем поразмыслить. Бегство от кризиса имеет прямой экономический смысл. Жизнь в медвежьем углу стоит фантастически дешево. Год можно жить на то, что тратишь в Москве за неделю. Я не преувеличиваю, так и есть.

Другой вопрос, как не подохнуть в этой глуши от скуки? Надо быть законченным буддистом, чтобы проводить месяцы, глядя на огонек в печи. Сильнее всего мучает в такой ситуации даже не отсутствие бытового комфорта, а бездействие и информационный вакуум. Мне, например, повезло. Я литератор. Могу работать при наличии минимальных средств. В сущности, нужны только карандаш и бумага. А будь я, скажем, по профессии веб-дизайнер или концертный администратор? Тогда все. Тогда только огонек в печи и бутылка деревенского самогона.

Тысяча лет и одна секунда
Есть и еще одна причина у этого маниакального стремления уехать в деревню к дедушке. Интеллигентный человек в России (так уж повелось) испытывает жгучее чувство вины перед простым народом. Мы тут какой-то ерундой занимаемся, а они там пашут и сеют, копают и починяют. То есть делают нечто реальное, ощутимое. Гораздо более ощутимое, чем акции и проекты.

Этот комплекс подогревается высокомерием так называемых простых людей по отношению к тем, у кого руки растут не из того места. У меня лично не из того. К молотку стараюсь не прикасаться. Как устроен мотор, не знаю. На то, чтобы вкрутить лампочку, трачу минут двадцать. Но вот странность. Как только я оказываюсь в деревне, все эти проблемы решаются сами собой. Таскаю воду из колонки. Топлю печь. Копаю, колочу, пилю, нахожу общий язык с местными пацанами. Это не так сложно. Поверьте мне, не сложнее, чем «Улисс» Джойса.

Да, действительно, тысячелетия цивилизации слетают с человека в одну секунду, когда он оказывается один в тайге или лицом к лицу с пьяными отморозками за много километров от МКАДа. Требуются считанные мгновения, чтобы почувствовать себя животным. Забыть Сартра и Кастанеду. Мандельштама и Пастернака. Забыть, что ты знаешь, как выглядит собор святого Петра и вообще – кто такой святой Петр…

Но зачем, зачем забывать? С культурой в голове легче даже там, где не слышали фамилию Джойс. Как говорит Смок у Джека Лондона, «художественная литература – она и на Клондайке полезна». Сложно устроенный организм недолго до безобразия упростить. Но чтобы усложнить простой, нецивилизованный, понадобятся долгие и долгие годы. Поэтому, ей-богу, у меня больше шансов освоить трактор, чем у тракториста научиться писать статьи. Вот и спрашивается теперь, кто беспомощный? И кому перед кем надо комплексовать?

Такой кризис, что обхохочешься!

Текст: Ян Шенкман

На сайтах, коллекционирующих анекдоты, есть множество интересных рубрик: «Депутаты», «Инопланетяне», «Олигархи», «Таджики», «Экстрасенсы», «Петросян»… Рядом с ними – огромный раздел анекдотов на тему кризиса. Он пополняется каждый день. Сейчас самое время смеяться на эту тему. Сделать-то все равно ничего нельзя. Сегодня, как и во времена застоя, о котором сложено гигантское количество устных баек, наша судьба решается без нашего участия. Где-то там, наверху. А мы шутим. Отчего же не пошутить…

Когда-то за анекдоты сажали. Идеологически это было оправдано. У великих идей нет более опасного врага, чем юмор. Снижение и ирония во времена тотального пафоса приравниваются к государственным преступлениям. Особенно если пафосом проникнуто все государство снизу доверху.

«Это там, наверху проблемы. А у нас – бизнес-ланчи, торговые центры, офисы, боулинг, треп по аське. Не жизнь, а сплошной анекдот»

Нынешняя эпоха не идет с той ни в какое сравнение. Строго по Марксу, трагедия повторяется в декорациях фарса. На фоне тотального цинизма, который царит сейчас в российском обществе, никого не удивишь самой острой шуткой. Да и нет их, острых. Шутки эпохи стабильности и первой фазы кризиса невеселые, но до странности добродушные. Как будто все, что происходит, происходит не с нами, а с какими-то другими людьми.

Урок офисного смирения
Этот анекдот был одним из первых на тему кризиса. Нет, не так. Он родился гораздо раньше, но был умело адаптирован к новой экономической реальности. Значит, не столь уж сильно она изменилась, как пытаются убедить нас СМИ. Лично я больше верю устному народному творчеству, а не СМИ.

Итак. «Разговаривают в дни кризиса два бизнесмена. Один говорит:

– Я своим сотрудникам перестал зарплату платить.

– Ну и как, работают?

– Вроде пока работают.

Через три месяца снова встречаются. Первый говорит:

– Слушай, а мои-то всё работают. Я думаю, может, вход на работу платный сделать?»

Самое удивительное, что смеются над этой шуткой вовсе не бизнесмены. Не эксплуататоры, а те самые наемные служащие, месяцами не получающие зарплат.

Глубоко христианский анекдот, у его авторов можно брать уроки смирения. Нам не платят. То есть фактически унижают. Но мы не подадим в суд, не уволимся, не выйдем на баррикады, а будем смиренно приходить каждое утро в офис, сидеть в «Одноклассниках» и ЖЖ, писать в аське друг другу дурацкие сообщения и перекладывать с места на место документацию.

Вопрос «ради какой великой цели все это делается?» не стои́т. Ради экономического благосостояния родной страны? Ради близких? Из чувства долга? Для денег, которых нам все равно не платят?

Вовсе нет. В глубине души мы понимаем эфемерность и бессмысленность своего труда. То, что за него не платят, вполне логично. Наоборот: странно, что платили раньше. Вот это по-настоящему удивительно.

Наше смирение – от цинизма. Мы до такой степени не верим, что можно сделать нечто осмысленное, а тем более добиться справедливости, что готовы выполнять виртуальную работу за виртуальные деньги.

Я же говорю: никуда не деться. Остается рассказывать анекдоты.

Трагедия невозможна
Попытки реанимировать юмор 80-х и 90-х годов выглядят сегодня довольно глупо, хотя и предпринимаются. Вот, например:

«Пробирается мужик по квартире, заставленной мешками. Шаг ступил – на него мешок сахара упал, выбрался, тут же мешок с мукой его придавил. Вылез – на голову бутыль с подсолнечным маслом свалилась. Взвыл: «И когда же закончится этот голод!»

Голода нет. Дефицита тоже. Прилавки так же ломятся от продуктов, как ломились пять лет назад. Одна моя знакомая, испуганная тревожными слухами, купила несколько ящиков своего любимого майонеза и целую батарею средств для мытья посуды. Теперь у нее есть занятие. Пачкает тарелки майонезом и моет. Снова пачкает. Снова моет. Полгода продержится. А может быть, и весь год.

Эту схему поведения диктует нам опыт перестройки и реформ. Но к нынешнему кризису он явно неприменим. Происходит нечто новое, непривычное. Внешне все выглядит настолько мирно, что как-то даже неловко паниковать. И хотя в анекдотах порой действительно звучат трагические нотки, тут скорее кокетство, чем настоящий страх.

Выглядит это примерно так: «Папа, а нас кризис затронет? – Сынок, это олигархов он затронет, а нам – капец». Но всерьез никто не верит, что «нам капец». Кризис по-прежнему остается в области возможного. Как конец света, который нам обещают с регулярностью в два-три года.

Сытые годы приучили нас к тотальной несерьезности. Никак не верится, что с нами может произойти что-то страшное. Это там, наверху проблемы. В той далекой полуфантастической сфере, где обитают олигархи и на дне моря-окияна лежит таинственный золотовалютный запас. А у нас – бизнес-ланчи, торговые центры, офисы, боулинг, треп по аське. Не жизнь, а сплошной анекдот. Трагедия невозможна.

Зачем швейцарцам коллайдер?
Один из самых популярных анекдотов времен немецкой гиперинфляции 20-х звучал так: «Во всем виноваты евреи и велосипедисты. – Почему велосипедисты? – А почему евреи?»

К чести российского общества, оно пока еще не слишком озабочено поиском велосипедистов. Настоящей злобы нет. В числе виновников кризиса даже в устных разговорах не называют ни евреев, ни таджиков, ни мерчендайзеров. Разве только американцев. Но даже про них я не слышал ни одного анекдота.

Некоторые винят швейцарцев. Но не реальных, а абстрактных. Таких же абстрактных, как марсиане. В народном сознании на редкость удачно сплелись два фантома: адронный коллайдер и кризис: «Отвечая на вопрос, куда делись деньги, министр финансов обвинил во всем коллайдер, создающий микроскопические черные дыры не только в пространстве, но и в экономике.

С одной стороны дыры находится карман российского потребителя. С другой – дверь сейфа в швейцарском банке. Так что виноваты во всем швейцарцы. Это они спровоцировали финансовый кризис, поэтому все деньги, исчезнувшие из мировой финансовой системы, скоро обнаружатся в швейцарских банках».

Шутка так себе. Зато добрая. То ли это говорит об исконном национальном добродушии, то ли о том, что еще не очень сильно приперло. Когда припрет, будет не до смеха. Сам факт обилия кризисных анекдотов свидетельствует о том, что проблема выживания пока еще всерьез не стоит. Стояла бы – не шутили бы.

Вялый юмор на тему кризиса пока не породил шедевров жанра. Это рефлексия людей, которых ничего по-настоящему не волнует. Потери их пока несущественны. Большая банковская игра проходит где-то в стороне. Желания активно действовать нет. Зато есть четкое понимание, что кризис – следствие нашей собственной жадности и апатии.

Все чувствуют, что живут в декорациях большого финансового театра. Карабас высоко в небесах, занят своими карабасовыми проблемами. За нитки никто не дергает. Куклам скучно. И если весь этот театр улетит в черную дыру, будет только лучше. Тогда и начнется настоящая жизнь. Как говорится, придите, грядущие гунны. Что и отражено в соответствующем анекдоте: «Господи, когда я просил, чтобы бензин стоил меньше доллара, я не это имел в виду!»

Поздно, батенька. Как говорил Довлатов: «У Бога добавки не просят». Пока мы шутили, Господь распорядился по-своему.

Хороший журналист обречен на нищенское существование и каторжный труд
Текст: Ян Шенкман

Все помнят недавнюю историю с уволенными журналистами Первого канала. В ответ на увольнение они объявили голодовку и грозили самосожжением. Ситуация была острая. Но не острее, чем в романе «Голод» норвежского классика Кнута Гамсуна. Его герой, безработный журналист, дошел до такой степени нищеты, которая вряд ли угрожает нынешним работникам СМИ. По крайней мере, хочется в это верить.

«Голод» часто сравнивают с «Преступлением и наказанием» Достоевского. Кстати, Родиона Романовича Раскольникова тоже, пусть и с натяжкой, можно называть журналистом. Пописывал же статейки.

«Я готов понять тех, кто, оставшись без работы, подался в пресс-секретари и пиарщики. Тем более в таксисты. Но больше мне по душе маньяки. Сумасшедшие, для которых письмо не заработок, а функция организма»

Человеку, оставшемуся без работы, в голову приходят странные мысли. Дойдя до края, он спрашивает себя: «Тварь я дрожащая или право имею?» И идет убивать старушек. Никакой особой метафизики тут нет. Как заметил писатель Владимир Лорченков: «Стоит поголодать неделю, пожить в ненормальных условиях, как начисто сносит крышу. А остальное – уже последствия (в том числе теории про сверхчеловеков)».

Разумеется, это не значит, что все безработные журналисты берут в руки топор и начинают охотиться на пожилых женщин. Возможны варианты. Так, например, герой «Голода» (в романе у него нет имени) ведет себя вполне мирно. Ходит по городу, ищет, у кого бы занять. Ночует на скамейке, пытается заложить в ломбард свои очки и даже старые пуговицы с пиджака. Время от времени проклинает Бога. Это самое бо́льшее, на что он способен.

Вроде бы ничего особенного не происходит, но читать жутко. То и дело встречаешь записи: «Три дня не ел». Или: «Потерял крышу над головой». Когда наконец удается поесть, его тошнит. Приходится пить кипяченое молоко, чтобы организм адаптировался.

Он чувствует себя преступником, хотя не совершил ничего дурного. Шарахается от полицейских и женщин. Стесняется своей нестиранной рубашки, небритого лица. Но упорно продолжает писать. Косые буквы на листе бумаге – его единственная надежда вырваться из этого ада.

Насущная арифметика
Много месяцев я наблюдаю поразительный феномен. Журналисты, оставшиеся без работы, продолжают писать статьи и рецензии в своих блогах. Полноценные интересные тексты. Хоть сейчас на полосу.

За это не платят, эти статьи вряд ли прочитает много людей. Надеяться не на что. Но они упорно продолжают заниматься своим бессмысленным делом. В этом есть что-то благородное, как во всяком бесполезном мастерстве. Представьте себе уборщицу, которая моет пол в туалете и ванной накануне всемирного потопа. Просто потому, что в доме должно быть чисто. Так и они.

Я готов понять тех, кто, оставшись без работы, подался в пресс-секретари и пиарщики. Тем более в таксисты. Надо же что-то есть и пить. И оплачивать счета за квартиру. Но больше мне по душе маньяки. Сумасшедшие, для которых письмо не заработок, а функция организма.

Тонкость в том, что герой Гамсуна так бедствует вовсе не из-за кризиса. Он просто слишком серьезно подходит к делу. Какие-то паршивые тридцать строк пишет целых два дня. Думает над каждым словом, старается, хотя это никому и не нужно… В результате он работает над статьей гораздо дольше, чем может прожить на гонорар, полученный за нее.

Эта арифметика важна. Более того – она принципиальна. Профессия журналиста устроена так, что один текст ничего не решает ни в материальном, ни в карьерном смысле. Сегодня, а я думаю, что и сто лет назад было так же, прожить на гонорары можно лишь в том случае, если ты пишешь две-три статьи ежедневно. И то – это называется «свести концы с концами», особо не пошикуешь.

Гонорары в московских изданиях (о том, что происходит в провинции, не хочется даже думать) варьируются от ста рублей до ста долларов за текст. Средняя цифра – 1000-1500 рублей за среднего размера статью. Вот и считайте: если писать по тексту в день, в месяц заработаешь долларов восемьсот.

Так в теории. Но на практике этот график работы нереален. Чтобы написать хорошую статью, почти всегда требуется где-то побывать, с кем-то пообщаться, посмотреть спектакль, прочитать книгу, собрать необходимую информацию. А уж если речь идет об интервью… Договариваешься о встрече, беседуешь, расшифровываешь запись, правишь, отсылаешь на визу… Это точно не один день.

Так что в реальности, даже если очень стараться, продуктивность равна трем-четырем текстам в неделю. Некоторые статьи выходят сразу, некоторые через неделю. Но есть и такие, которые появятся в печати через месяц. Значит, заплатят за них через два. На такой шаткой основе и строится наш бюджет. Это в мирное время. А если кризис…

Три тысячи знаков о чем угодно
Герой Гамсуна бедствует потому, что мало пишет. И не о том: «Небольшой очерк о Корреджо, – говорю я. – Но, к сожалению, он написан не совсем обычно…» Корреджо, если кто не знает, знаменитый итальянский художник эпохи Возрождения, XVI век. Думаю, что если бы сегодня кто-нибудь принес в журнал статью о Корреджо, то ему ответили бы так же, как ответил редактор в романе Гамсуна: «Мы можем печатать лишь популярные статьи. Вы же знаете наших читателей. Нельзя ли сделать это попроще? Или взять другую тему, более понятную?»

Реакция объяснимая. Редактор не хочет терять целевую аудиторию. Но что в такой ситуации делать бедному журналисту? Ведь каждый отвергнутый текст больно бьет по карману.

А вот что.

Я внимательно слежу за самыми обсуждаемыми в Интернете темами. Закрытие «Дома-2». Подарки Барака Обамы английской королеве Елизавете. Изъятие из обращения некоего лекарственного средства, о котором я никогда раньше не слышал и, видимо, никогда уже не услышу. Сказать мне по этому поводу нечего. Энтузиазма не вызывает. Но конъюнктура такова, что статьи именно на эти темы имеют шанс быть принятыми к печати. Будучи профессиональным журналистом, я могу выдавать три тысячи знаков на абсолютно любые темы. В том числе и на эти. И выдаю. А о Корреджо придется забыть надолго, если не навсегда.

Смысл жизни и целевая аудитория
Никто не подсчитывал, сколько изданий закрылось за последнее время. По слухам, на одном телеканале разом сократили сто человек. Не очень понятно, чем они занимались, если от их услуг отказываются с такой легкостью, а канал продолжает существовать.

Говорят, все дело в том, что лопнул рекламный рынок. Именно на рекламные деньги и существовало большинство наших СМИ. А разговорами о целевой аудитории и потенциальном читателе нам элементарно морочили голову. Целевой аудиторией большинства российских изданий были (и остаются) рекламодатели, а вовсе не люди, покупающие в киоске прессу.

На рекламные деньги можно было содержать не сто, а гораздо больше бездельников. Они не думали над каждой строкой, просто выдавали на-гора типовую продукцию, которую от них требовали. Мысль шевелилась только при виде конвертов с черно-белыми зарплатами. Потеряем ли мы что-нибудь без утренних шоу? Думаю, что немного. А без ресторанной критики? Разве что ресторанных критиков.

Впрочем, как раз за них я почему-то спокоен. Устроятся в туристические компании, фармацевтические фирмы, косметические салоны. Не велика беда. Это мало отличается от их прежнего рода деятельности.

А вот как быть политическим обозревателям, литературным критикам, эссеистам? Тем, для кого в писании важных и серьезных текстов заключается смысл жизни? Тут уж либо смысл, либо деньги.

В принципе, и без этих людей можно обойтись, заполнив страницы газет информационными подборками и светскими сплетнями. Особой квалификации тут не нужно. С такой работой легко справится первокурсник журфака. А опытные, умные люди сидят дома и пишут в блоги. Что им еще остается? Не убивать же, в самом деле, старушек…

Классика кризиса: Жак ле Гофф, «Цивилизация средневекового Запада»

Все в прошлом. Не исключая и будущее
Текст: Ян Шенкман

Нынешний кризис все чаще называют цивилизационным, а не финансовым, намекая на то, что мы присутствуем при конце иудео-христианской цивилизации. Происходит примерно то же, что и две тысячи лет назад, во времена падения Древнего Рима. Сходство поразительное. Чтобы убедиться в этом, достаточно открыть работу знаменитого французского историка Жака ле Гоффа «Цивилизация средневекового Запада».

По отношению к России вообще и Москве в частности аналогия звучит более чем убедительно. Недаром же мы с гордостью называем себя Третьим Римом. Впрочем, на звание современного Рима претендует и Вашингтон с его Капитолийским холмом. Просто удивительно! Прошло два тысячелетия, а мир все еще живет в этих древних координатах…

«Причины падения Рима ле Гофф видит в том числе в экономике: «Запад терял средства существования, уходившие на Восток. Города Запада хирели, восточные города расцветали»

Рим настолько врос в кровеносную систему цивилизации, что продолжает существовать и теперь, но уже в виде идеи, а не государства с армией и правительством. Об этом, собственно, и пишет ле Гофф: «Рим без границ и стен» восторжествовал над римским «шедевром консерватизма». Открытая система взяла верх над закрытой. Даже варвары, разрушавшие римские поселения, давали друг другу звания, принятые в Империи, и пытались соблюдать римскую иерархию.

Если история и вправду движется по спирали, все это предстоит испытать и нам. Современный мир никуда не денется. Он просто растворится в том, что наступит после. Было бы чему растворяться. У нас есть масса поводов для паники, но есть повод и для оптимистического взгляда в будущее. Как в стихах Андрея Вознесенского: «Все кончено? Все начато. Айда в кино!»

Лицом к лицу с варварами
Цивилизационный кризис идет рука об руку с финансовым. Причины падения Рима ле Гофф видит в том числе в экономике: «Запад терял средства существования, уходившие на Восток. Золото, которым оплачивался ввоз предметов роскоши, утекало в восточные провинции, бывшие производителями и посредниками в крупной торговле, монополизированной купцами. Города Запада хирели, восточные города расцветали».

Как мы видим, оппозиция та же: Восток – Запад. Но это далеко не все сходства. К экономическому кризису добавился демографический, в результате которого Рим испытал острый недостаток рабочей силы. Привыкшие к роскоши римляне отказывались работать. Работу за них выполняли варвары, чьи дети интегрировались в римское общество. Я не знаю, носили ли они оранжевые комбинезоны, но суть от этого не меняется. Демографическая структура Рима очень напоминает нашу. Буквально за сто лет римляне потеряли лидирующее положение в собственном государстве. Все, как у нас, с точностью до деталей.

Не обошлось и без социального кризиса. Тупая, неповоротливая и бессмысленная машина Римского государства этот кризис только усугубляла. «Народные слои все более и более подавлялись узким слоем богатых и могущественных людей», – пишет ле Гофф. Все мало-мальски думающие и инициативные люди перемещались на окраины империи, а то и за ее пределы. Подальше от такой власти.

Марсельский священник Сальвиан (V век н. э.) описывает эту миграцию так: «Бедные обездолены, вдовы стенают, сироты в презрении, и настолько, что многие из них, даже хорошего происхождения и прекрасно образованные, бегут к врагам. Чтобы не погибнуть под тяжестью государственного бремени, они идут искать у варваров римской человечности, поскольку не могут больше сносить варварской бесчеловечности римлян. У них нет ничего общего с народами, к которым они бегут; они не разделяют их нравов, не знают их языка и, осмелюсь сказать, не издают зловония, исходящего от тел и одежды варваров; и тем не менее они предпочитают смириться с различием нравов, нежели терпеть несправедливость и жестокость, живя среди римлян».

Так или примерно так выглядит наше будущее.

Список Дрязгунова
Российский историк Константин Дрязгунов приводит свой список причин падения Рима. По сути, он мало отличается от перечисленного ле Гоффом. Обратим внимание на некоторые пункты. Они особенно узнаваемы.

Пункт первый, военный
Потеря армией боеспособности. Эксплуатация солдат, присваивание большей части их жалованья. Недостаточное рекрутирование из-за: а) демографического кризиса; б) нежелания служить, так как империя больше не вдохновляла солдат, не вызывала желания сражаться ради нее. Новобранцы «невысокого качества» (горожане были непригодны для службы в армии, а из села призывались «ненужные» люди). Взаимное чувство враждебности армии и гражданского населения. Солдаты не столько воевали, сколько терроризировали местное население.

В римской армии оставалось все меньше римлян. Рим нанимал для охраны своих границ целые племена варваров и, естественно, впадал в зависимость от этих племен.

«Мы последовательно повторяем все ошибки Римской империи, как будто сознательно хотим взять пример с Рима. Душим бизнес налогами. Пытаемся бороться с коррупцией, но так, что она расцветает пуще прежнего»

Пункт второй, экономический
Тяжелое налоговое бремя. Высокая стоимость перевозки продукции, застой в производстве. Уклонение от налогов. Возникновение протестных настроений у населения. Появление банд грабителей и разбойников из-за невозможности заработать честным путем. Галопирующая инфляция. Резкое социальное расслоение. Разрушение денежной системы.

Было много случаев освобождения от военной службы, свирепствовала и коррупция, о чем говорят многочисленные, но неэффективные попытки борьбы с ней.

Магнаты обносили свои поместья стенами, строили в них роскошные виллы, набирали вооруженную охрану, добивались освобождения своих владений от государственных налогов.

Пункт третий, культура
К III веку, едва успев оформиться, практически выдохлась национальная культура, и римский народ как таковой исчез. Космополитизм превратился в неотъемлемую часть мировоззрения граждан. Государство пожирало самое себя.

Первые симптомы кризиса возникли не в V и не в IV веках, а гораздо раньше, когда был утрачен идеал гармонически развитого человека, рухнула полисная религия и идеология. Римское государство достигло вершины могущества, и начался постепенный откат назад, как в случае с маятником, который, максимально отклонившись в сторону, начинает движение в противоположном направлении.

Пункт четвертый, социальный
Богатые и правительство находились в конфронтации между собой. Влияние богатых возрастало, а правительства – снижалось. Снобизм богатых достигал чрезвычайных пределов. Разорение среднего класса. Потеря лояльности и личной инициативы населения. Отказ все большего числа людей участвовать в общественной жизни. Появились отшельники, монахи и др. Громоздкий и недейственный аппарат государственной службы. Снижение авторитета власти. Наместники и военное командование подвергали иммигрантов неприкрытой жестокой эксплуатации. Держали варваров в духовной и социальной изоляции (как мы таджиков).

Ничего еще не пропало
Я специально не комментирую эти пункты. И так все видно невооруженным глазом. Демографический кризис налицо. Причем не только у нас, но и во всем христианском мире. Развал армии и общий упадок патриотизма – тоже. Даже официальная статистика случаев дезертирства впечатлит кого хочешь. А уж неофициальная…

Мы последовательно повторяем все ошибки Римской империи, как будто сознательно хотим взять пример с Рима. Душим бизнес налогами. Пытаемся бороться с коррупцией, но так, что она расцветает пуще прежнего. И инфляция у нас есть. И социальное расслоение. Все как у взрослых. То есть, пардон, у древних.

Деньги утекают за границу, производство стремительно сокращается. Современные германцы, таджики, не ассимилируются и поэтому не могут воспринять наши ценности, даже если бы и хотели. Кому интересно, может поехать в поселок Николина Гора. Полюбоваться там на высоченные заборы, за которыми стоят особняки и дворцы. Все они тщательно охраняются. Это типичные раннефеодальные крепости. Я же говорю: сходство до мельчайших деталей.

Есть ли у нас социальная апатия? Разумеется. А сепаратизм? Не без этого. Национальная культура выдохлась, авторитет правительства на нуле. Такое ощущение, что Дрязгунов писал свой список не с Древнего Рима, а с современной России. Или наши власти так глубоко владеют античной историей. Одно из двух, третьего не дано.

На резонный вопрос, что делать, ответа у меня нет. Я только думаю, что не стоит паниковать, всплескивать руками и восклицать, как профессор Преображенский: «Пропал Колабуховский дом!» Ничего еще не пропало. Просто сменились носители цивилизации. Теперь за нее отвечают не государственные общенациональные институты, не музеи и законодательные органы, на них больше нет надежды, – а мы с вами. Каждый в меру своих сил и возможностей.

Это и есть Рим без стен и границ. Никакой России «вообще» больше не существует. Цивилизации – тоже. Россия, культура, ценности, принципы и мораль – за это несем теперь ответственность мы. Каждый лично, потому что, кроме нас, некому. И если уж Царство Божие внутри нас, то России там точно найдется место.

Классика кризиса: Чарльз Буковски, «Хлеб с ветчиной»

Даже по нищете можно испытывать ностальгию
Текст: Ян Шенкман

Считается, что испытания делают нас лучше. Закаляют душу, воспитывают мужество. Воевавших и сидевших принято уважать. Как-никак экстремальный опыт. На самом деле этим людям надо сочувствовать. Нищета, болезнь, безработица. Любого из этих испытаний достаточно, чтобы сломать и озлобить. Чарльза Буковски сломала и озлобила Великая депрессия. Его алкоголизм и мизантропия начали проявляться именно тогда, в 30-х. И литературное дарование – тоже.

Генри Чарльз Буковски – легенда американского андеграунда. Икона неудачников и пьяниц. Маргиналов и непризнанных гениев. В Америке к нему относятся примерно так же, как у нас к Венедикту Ерофееву, автору поэмы «Москва-Петушки». С пиететом и раздражением.

«Дело не в бутерброде. Дело в атмосфере полной безнадежности, которую описывает Буковски»

Как и Ерофеев, Буковски писал всю жизнь исключительно о себе. «Хлеб с ветчиной» – тоже о себе. Его главного героя зовут Генри Чинаски. Псевдоним более чем прозрачный.

Как только ни переводили название «Ham on rye». И «бутерброд нищих», и «хлеб с дерьмом». Между тем – ничего страшного. Еда как еда. В 80-х большинство советских детей ходили в школу с этими бутербродами, завернутыми в бумагу. Правда, вместо ветчины там лежала колбаса, как правило, докторская. Не помню, чтобы в те времена кто-то в СССР говорил о Депрессии или кризисе.

Дело не в бутерброде. Дело в атмосфере полной безнадежности, которую описывает Буковски.

Откуда берутся плохие парни
Итак, Лос-Анджелес. Начало 30-х. Разгар Депрессии. Родители мальчика – безработные. Нравы дикие, человек человеку волк. «Люди рыскали по полям в поисках пищи. Они узнали, что некоторые травы и коренья можно варить и есть. Между конкурирующими группами, встречающимися в полях, вспыхивали кулачные бои. Дрались и на улицах города. Все были озлоблены... Люди шатались по улицам и болтали о закладных, перезакладных. Однажды мой отец вернулся домой ночью со сломанной рукой и с синяками под обоими глазами. Мать подрабатывала где-то за ничтожную плату».

Денег ни на что не хватает. Все разговоры в семье – о том, как разбогатеть. Отношения очень жесткие. В книгу это не вошло, но известно, что сам Буковски с 16 лет платил родителям за то, что жил в доме. В родном доме. Собственным папе с мамой.

Его альтер-эго Генри Чинаски тоже приходилось несладко. «Отец говорил о том, как все вкусно и как нам повезло, что мы можем есть хорошую пищу, когда большинство людей в мире, и даже в Америке, голодало и бедствовало». Его попрекали едой. С детских лет он запомнил, что жить хорошо и сыто – это ненормально. Нормально жить бедно и голодать.

«Нас называли детьми Депрессии», – пишет Буковски.

Что такое дети Депрессии? Это дети, которые постоянно находятся в состоянии стресса. Они понимают, что у них нет никакой защиты и рассчитывать стоит только на себя самого. Каждый день может случиться катастрофа. Тебе будет нечего есть, негде ночевать, тебя могут избить на улице.

Ощущение жуткое. Детский писатель Борис Минаев говорил как-то в интервью: «Если с родителями что-то не так, дети жутко пугаются. Они пугаются даже тогда, когда ты объясняешь: «Денег нету, мы не можем тебе это купить». И это еще хороший вариант. Все-таки объясняют.

В случае Чинаски все было гораздо жестче: «Мне не нравились мои родители, я ненавидел их жизнь. Я ощущал вокруг себя стерильно белое и совершенно пустое пространство, а внутри себя, в животе, легкую тошноту». Так это и бывает. Сначала страх. Потом ненависть и ощущение пустоты. Неудивительно, что еще в детстве Чинаски потерял веру в Бога. Он твердо усвоил: надеяться в этой жизни не на кого. Моральные принципы и высокие материи – бессмысленный бред. Никому здесь не нужно, чтобы я был хорошим. Гораздо удобнее и правильнее быть плохим парнем.

«Мне нравилось, что меня держали за самого плохого, – пишет Буковски. — Быть гаденышем здорово. Мне нравилось быть ублюдком. Попытки быть хорошим делали меня слабым». А слабым в этом мире не место. Не выживешь.

Недаром же героями мальчишек тридцатых были гангстеры, расплодившиеся во времена сухого закона. Грабители и убийцы. Между прочим, и у нас, если помните, в середине 90-х примером для подражания у школьников был бригадир. Попросту говоря, главарь банды. Других идеалов для подражания не было. Очкастые интеллигентные мальчики чувствовали, что сейчас не их время.

По-русски и по-американски
Ребенку хочется гордиться родителями, а безработными родителями гордиться совсем не просто. На уроке учительница спрашивает Чинаски: «Кем работает твой отец?» – «Зубным врачом», – отвечает он, чтобы не опозориться. Варианты других подростков: киноактер, полицейский, скрипач… Врут все. Врут и стыдятся собственного вранья. «Все отцы нашего квартала были безработные. Моего отца тоже уволили с молокозавода. Отец Джини целыми днями просиживал на веранде. Никто не мог никуда пристроиться».

Безработные отцы срывали злобу на сыновьях. Чинаски каждый день порют, как будто это он привел страну к кризису и отобрал у отца работу. Мучают не только его – всех. «Каждый раз, когда я получаю пару, отец выдирает у меня из пальца ноготь», – говорит другой герой «Хлеба с ветчиной».

Так что не верьте, когда вам говорят, что бедные люди добрее и человечнее, чем богатые. Бедность не облагораживает и не сближает, даже родственников. В горе человек одинок как волк. Разделить чужое горе никто не рвется. Радость – другое дело.

Кстати, о безработице. Безработица по-русски и безработица по-американски – разные вещи. Заявления о том, что у нас сейчас более шести миллионов безработных, не вполне корректно. Дело в том, что в России, в отличие от Америки, ищут не какую-нибудь работу, а совершенно определенную, по профессии. Инженер может найти работу, другой вопрос, что он не хочет идти учителем математики в школу. Скрипач может найти работу. Он просто не хочет работать продавцом в магазине.

Поэтому многие из тех, кто состоит у нас на бирже труда, на самом деле не безработные. Они просто люди невостребованных профессий.

На Западе большинство, не драматизируя ситуацию, в случае необходимости меняют специальность. Был менеджером – стал таксистом. Работал в телефонной компании – стал вести радиопередачу. Какая работа есть – ту и работаю. А если нет никакой, даже низкоквалифицированной, вот это уже настоящая безработица.

Настоящей безработицы мы до последнего времени не знали. Но можем узнать. Потому что за эти десять лет появилось огромное количество непрофессионалов, работающих где угодно и кем угодно. Грамотных и неграмотных исполнителей чужой воли. Все-таки, как ни крути, а менеджер и коммерческий агент – это должности, а не профессии. И вот если они не могут найти работу, значит, в стране становится действительно плохо жить.

Ностальгия по бронированному железу
Буковски написал эту книгу в начале восьмидесятых. Через сорок с лишним лет после описываемых событий. С такой дальности все выглядит иначе, меняется оптика. Да, у него и его героя было ужасное детство, но все-таки это было детство. Даже за плохие воспоминания держишься, других ведь все равно нет. «Что пройдет, то будет мило», как писал незабвенный Пушкин.

Недавно с приятелем мы вспоминали девяностые годы. Ничего хорошего на память почему-то не приходило. Вспомнили немых, которые торговали в метро порнографическими открытками. Бабушек, которые продавали у вокзалов копченых кур. Коммерческие ларьки, обитые бронированным железом. «Даже по этому ужасу испытываешь ностальгию», – сказал приятель.

Кошмар, отошедший в прошлое, преображается эстетически. Он вполне может стать фактом великой литературы. О нем вспоминаешь без страха и даже с каким-то болезненным удовольствием. На маргинальной эстетике, воспетой Буковски, воспитаны и Том Уэйтс, и Микки Рурк. Из этой же эстетики выросло поколение битников, послевоенный джаз и многое другое, без чего уже невозможно представить себе американскую культуру. Жуткие тридцатые окружены ореолом великих книг, песен и фильмов, снятых о той эпохе. Я к тому, что и о теперешнем кризисе мы наверняка будем ностальгировать лет эдак через тридцать. Как это ни абсурдно.

Талант плохой жизни
Депрессия сделала из Буковски великого писателя и искалечила ему жизнь. Если бы не Депрессия, он стал бы, наверно, заурядным служащим, мелким клерком или просто бездельником, каких много и в Америке, и у нас. Обывателем, но счастливым. Не пил бы запоем, хорошо зарабатывал, чувствовал бы себя полноценным и полезным гражданином своей страны.

Но, как писал другой великий неудачник, Сергей Довлатов: «Бог дает человеку не литературный талант. Он дает ему талант плохой жизни».

«Все равно не живешь, так хоть пиши», – объяснял свою мысль Довлатов. Другой вопрос, как быть тем, у кого и талант отсутствует, и жизнь не сложилась. Впрочем, к кризису это отношения не имеет. Таких людей и без кризиса вокруг нас многие тысячи.

Классика кризиса: Джон Стейнбек, «Гроздья гнева»

Настоящий кризис – на полях, а не в офисах и конторах
Текст: Ян Шенкман

При первых же признаках кризиса экономисты стали пугать нас новой Великой депрессией. Наподобие той, что была в США в 1929–35 годах. Правомочно ли сравнение Депрессии с Кризисом? Не вполне. Скорее, тут стоит вспомнить голодомор, который пришелся на те же годы. По крайней мере, то, что описывает Стейнбек в «Гроздьях гнева», мало похоже на кризисную Россию-2009. Разница очевидна: тогда лишались жизненно необходимого, сейчас – привычного, но необязательного.

А начиналось все, если верить Стейнбеку, примерно так же, как и сейчас. С банковского кризиса. Мелкие и средние производители, в основном фермеры (доля сельского хозяйства в экономике была очень велика), залезли в долги. После нескольких неурожайных лет стало ясно, что отдать эти долги нет никакой возможности. И фермеров стали сгонять с земли.

««Гроздья гнева» – лучшее средство от жалости к себе и уныния. И учтите, что «Гроздья» – это уже конец кризиса»

Так из собственников они превратились в сезонных рабочих. «Гроздья гнева» – история семьи обездоленных фермеров из Оклахомы. Лишившись земли, они едут в Калифорнию. Экономят каждый цент, а иногда неделями сидят без работы и, соответственно, без еды. Нищета ужасающая, помыться негде, переночевать негде. А главное, их отовсюду гонят. В Калифорнии полно своих безработных. К тому же крупные собственники договорились и установили рекордно низкие расценки. Пять центов за сбор ящика персиков. Пять центов – это цена пачки печенья. Вот и сравнивайте. Но и такую работу найти было почти невозможно.

Route 66
Основное действие происходит в дороге, на легендарной трассе 66, Route 66. В начале шестидесятых песню с таким названием исполняли Rolling stones. «Get your kicks on Route 66», – вытягивая губы, пел молодой Джаггер. Именно эту фразу писали на бортах автомобилей и придорожных вывесках.

Общая протяженность трассы – четыре тысячи километров. Конечный пункт – Лос-Анджелес. «Федеральная дорога 66, – пишет Стейнбек, – это путь беглецов, путь тех, кто спасается от пыли и оскудевшей земли, от грохота тракторов и собственного обнищания, от медленного наступления пустыни на север, от сокрушительных ветров, дующих из Техаса, от наводнений, которые не только не обогащают землю, но крадут у нее последние силы. От всего этого люди бегут, и на Трассу 66 их выносят притоки боковых шоссе, узкие проселки, изрезанные колеями дороги в полях. 66 – это главная трасса, это путь беглецов».

Беглецов было много. Несколько сотен тысяч. До солнечной Калифорнии добирались не все. Некоторых в дороге арестовывали за бродяжничество. Многие умирали от голода и болезней. Американцы до сих пор рассказывают, что по ночам на этой трассе можно увидеть призраков.

Трасса давно закрыта, движение осталось только на отдельных участках. Даже на картах Route 66 уже не значится. Дома и магазины заколочены крест-накрест. Жителей почти нет. Ассоциации с этим местом самые мрачные. До сих пор.

Банковские чудовища
Герои романа чуть ли не на каждой странице задаются вопросом «кто виноват?». Виноватых найти непросто – и тогда, и сейчас. Историки считают, что свою пагубную роль сыграла недальновидная политика президента Гувера. Имел место и кредитный кризис. Сейчас сказали бы «ипотечный». Но конкретных виновников отыскать было трудно. Разрушительную работу выполняли банковские поверенные, посредники и шерифы. Но ясно же, что они делали это не по своей воле.

«Попадись мне, кто все так придумал, я бы сам его здесь придушил», – пел Гребенщиков в середине девяностых. Кого душить? Наемных служащих? Систему, которая устроена не лучшим образом?

«Все они, – говорит Стейнбек, – подчинялись силе, превосходящей силу каждого из них в отдельности». В этом есть что-то мистическое, фатальное. Словно «банк или трест были какие-то чудовища, наделенные способностью мыслить и чувствовать, чудовища, поймавшие их в свою ловушку».

Прямо как у Пелевина в «Generation P»: комитет межбанковский, а банки межкомитетские. На чем держится система, неясно. На честном слове. И вот, в один прекрасный день она проседает. Мир рушится.

Механизм Великой депрессии действительно похож на механизм кризиса-2009. Крупные предприятия, которые давно уже были нерентабельными, брали огромные кредиты у банков. И банки давали, потому что являлись акционерами этих предприятий. Разумеется, все эти операции проворачивались не без помощи мафии.

Но вот предприятия обанкротились и потащили за собой банки. Произошло это не сразу. Лишь четыре года спустя после начала кризиса. И естественно, крах банковской системы в первую очередь ударил по мелким вкладчикам. Поскольку крупные заранее сняли со счетов деньги.

Наш 1998 год по сравнению с этим выглядит детским утренником. Представьте себе: 12 дней банковская система Америки ВООБЩЕ не работала! Девять тысяч банков закрыты! 90 тысяч предприятий обанкротились. 32% населения без работы…

Писатель Владимир Лорченков, когда узнал, что я пишу о романе Стейнбека, сказал: «Эту вещь надо транслировать по радио. Она должна звучать из каждого приемника, чтобы знали, что бывает по-настоящему страшно».

«Гроздья гнева» – лучшее средство от жалости к себе и уныния. И учтите, что «Гроздья» – это уже конец кризиса. 1936–1937 годы.

Начитанная жена президента
Вообще-то за этот роман его должны были посадить. У нас точно бы посадили. «Красный, агитацию разводит», – эту фразу, которую то и дело говорят шерифы героям Стейнбека, можно отнести и к нему самому. Местами он открыто призывает к вооруженному сопротивлению. А к неповиновению – постоянно.

Стейнбек был человеком левых взглядов, близким по своим убеждениям к коммунистам. Ругал свое правительство, критиковал крупный капитал и, естественно, испытывал симпатию к Стране Советов. В России он был дважды. В 1937-м и в начале шестидесятых, во время хрущевской оттепели. Встречался с официальными лицами, общался с писателями. И даже, если верить легендам и мифам, выпивал на троих с обитателями Марьиной рощи.

Советские писатели ему не понравились. На встрече со Стейнбеком они либо отмалчивались, либо истово хвалили коммунистические порядки. А он вдохновенно ругал Америку и ждал такой же самокритичности от советских коллег. «Покажите зубы, волчата! – кричал он им. – Неужели вам все нравится? Да быть такого не может!»

Но писатели категорически отказывались показывать зубы. Может, они просто стеснялись.

В Америке против него развернули газетную кампанию. Обвиняли в подтасовках и ангажированности. Заступилась за Стейнбека Элеонора Рузвельт, жена президента Рузвельта. Книга ей понравилась, о чем она и заявила публично. А в 1939 году сенатский комитет по вопросам образования и труда начал слушания о положении сезонных рабочих в Калифорнии. Ситуация небывалая. Правительственное заседание – как реакция на роман. Трудно себе представить такую реакцию у нас, в России. Правда, у нас и романов таких не пишут.

Экклезиаст против кризиса
Как спаслась Америка, известно. Рузвельт дал людям работу, создал лагеря для бездомных, выделил огромные субсидии нуждающимся. Был принят закон о социальном обеспечении. Безжалостно вычистили коррупционеров, тщательно проверили банки на предмет экономических преступлений. Доллар, конечно, обесценился, но это была единственно возможная мера, и она сработала. Кстати, в исторических документах не упоминается такое средство выхода из кризиса, как задержка зарплаты. Видимо, это уже наше изобретение.

Но интересно другое. Все меры Рузвельта были поддержаны большинством американцев. Кризис был национальным бедствием. И вышли из него тоже усилиями всей нации. Силе, «превосходящей силу каждого», можно противопоставить только общую силу. В одиночку никак не справиться.

Об этом, собственно, и роман Стейнбека. О том, что нужно держаться вместе, помогать друг другу. Нация состоит из людей, и эти люди, если их сильно прижать, начинают самоорганизовываться. Отстаивать свои права, защищать друг друга. Наверное, это и называется гражданским обществом. Нас учили, что при капитализме человек человеку волк. Но, видимо, дело не в экономическом строе, а в чем-то совсем другом.

Один из героев Стейнбека, проповедник, цитирует Экклезиаста: «Если один упадет, другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его». Надо довести человека до крайности, чтобы он понял эту простую истину. Правда, американцам тридцатых действительно было что защищать сообща. Речь шла о жизни и смерти. А у нас пока речь идет о кредитных маздах и поездках в Анталию.

Классика кризиса: Александр Пушкин, «Пир во время чумы»

Выпить или задуматься?
Текст: Ян Шенкман

В московских ресторанах не протолкнуться. У входа очереди. В кинотеатрах – полные залы, даже если на экране не стоящая внимания чепуха. Даже в мегамаркетах давка, столпотворенье. Типичный пир во время чумы. Классическое стрессовое поведение, описанное еще Пушкиным. Первая реакция на стресс – выпить. Выпить и отключиться. Если непьющий – потратить оставшиеся еще деньги. Купишь что-нибудь не очень нужное и вроде как успокоишься. А если денег нет – предаться безудержному разврату. Или хотя бы традиционной гетеросексуальной любви.

Все это мы видели неоднократно. И в 1998-м, во время предыдущего кризиса. И в 1999-м, во время московских взрывов. И в 2001-м, после падения WTC. Каждый раз, если верить данным статистики, росли продажи (особенно алкоголя) и увеличивалась рождаемость.

«Первая реакция на стресс – выпить. Выпить и отключиться »

В точности так же реагируют на экстрим и герои пушкинского «Пира во время чумы». Председатель Вальсингам, Мэри, Луиза и другие пирующие. Они вытащили на улицу стол, достали вино, сели и поют песни. То есть ведут себя до крайности несерьезно. А с другой стороны, что они могли еще сделать? «Что делать нам? И чем помочь?» – спрашивает Вальсингам.

Чума, война, кризис, землетрясение суть стихийные бедствия. Время, когда знают, что надо делать, только люди героических профессий. Врачи, солдаты, пожарные. В нашем случае – политики и банкиры. Мы, по крайней мере, надеемся, что у них есть какой-то план действий. А что делать всем остальным? Или дрожать от страха, или пить вино и петь песни.

Crisis party

В Сети гуляют десятки, если не сотни песен, посвященных кризису. Одну из них – не песню даже, а, скажем так, композицию – записал Евгений Гришковец с группой «Бигуди» и Ритой Митрофановой. «Как дела?» – спрашивает Митрофанова Гришковца. «Плохо, – говорит Гришковец, – совсем плохо, все очень плохо». И оба смеются. «А у тебя что, хорошо, что ли?» – «Плохо, если честно». – «Но голос у нас не очень грустный». – «Слушай, пойдем выпьем. Я думаю, будет лучше». И так далее. Видимо, так переводятся на современный русский четыре пушкинских строки: «Зажжем огни, нальем бокалы, / Утопим весело умы / И, заварив пиры да балы, / Восславим царствие Чумы».

Примерно о том же любительский рэп, записанный двумя друзьями: «Кризис идет! Кризис идет! / Кончилось бухло и я не знаю что еще. / Кризис идет! Кризис идет! / Кризис идет и я не знаю, где бухло-о-о». Тревоги о том, что кончится бухло, преждевременны. Но общая идея понятна. Кризис и вообще тяжелые времена можно пережить, только если о них не думать. А лучшее средство не думать, чем алкоголь, трудно себе представить.

В советское время водка считалась универсальным средством борьбы с режимом. Выпил – и советской власти как бы нет. Довлатов называл этот способ борьбы «алкогольным протестом». Так и писал: выражаю, дескать, алкогольный протест. Штука действенная. Как мы знаем, в конце концов режим пал. Живо представляю себе коллективный запой несогласных. Своего рода замена марша. Вдруг подействует. Ведь кризис не страшнее советской власти.

Знакомый нарколог рассказал мне, что в ближайшее время специалисты прогнозируют увеличение числа алкогольных психозов. Это связано и с количеством, и с качеством употребляемых напитков. В последние годы пить – бутылками – считалось немодным и неактуальным. Сам этот образ жизни, от похмелья к похмелью, стал постепенно отходить в прошлое. Логика тут простая: если у тебя все в порядке, зачем ты все время пьешь? А оно должно быть в порядке, иначе ты неудачник, галимый лузер.

Одно дело пить глотками изысканные французские вина и цедить через трубочку экзотические коктейли, совсем другое – опрокидывать в себя граненый стакан какого-нибудь «Флагмана» или «Путинки». Как говорится, не комильфо.

Теперь все иначе. Нет у нас денег на изысканные напитки. И пьем мы не для удовольствия, а для того, чтобы перестать думать. Тяжелые напитки, дешевые напитки, суррогаты, всякую дрянь. То есть все то, что и приводит к стремительному разрушению головного мозга.

Для Шекспира не все потеряно

Писатель Кабаков мрачно пошутил: «От предыдущего кризиса можно было улететь через Шереметьево-2, от нынешнего – только через Байконур». Картина апокалиптическая. Примерно так же дело представлялось и современникам Уильяма Шекспира в охваченном чумой Лондоне.

Интересно, что именно благодаря чуме сохранились тексты шекспировских пьес. Когда началась эпидемия, большинство лондонских театров закрылось. Денег ни у кого не было. Пришлось продавать пьесы издателям. Пьесы в те времена предпочитали не печатать, чтобы конкуренты не могли их поставить. Если пьеса была популярна, ее просто выкрадывали. Или посылали стенографистов на спектакль, чтобы они записывали пьесу на слух. Можно представить себе, с какими искажениями. Но вот началась чума, и Шекспир стал полноценным писателем, писателем в современном понимании слова.

Кстати, Пушкин тоже писал свои «Маленькие трагедии», в том числе «Пир», во время холерного карантина. Задуманы они были еще в Михайловском, но лежали без движения до болдинской осени 1830 года. Кто знает, если бы не холера, может, и не было бы этих произведений.

Так что стрессовое поведение включает в себя и это – писание великих книг. И совершение великих поступков. Экстремальная ситуация предполагает, что ты не будешь размениваться на пустяки, надо успеть сделать самое главное. И тут уж у кого что. Одному важнее книжку дописать, за которую не мог сесть несколько месяцев. Другому – зачать ребенка. Третьему – еще что-то, например, до отвала напиться коллекционным арманьяком. Тоже цель, особенно если мечтал об этом всю жизнь. Достойный способ потратить деньги, оставшиеся от сытых лет.

«Бессмертья, может быть, залог», – пишет Пушкин. «Упоение в бою». По отношению к нашей жизни эти слова звучат слишком величественно и пафосно. Какое там упоение, какие бои. Не говоря уже о бессмертии. Это у них там дела, а у нас, как говорится, делишки. Но за то и надо быть благодарными кризису: он задает вещам правильный масштаб, показывает, что важно, а что нет. «Кризис – make love not buisnes», – как поется в песне, гуляющей по Сети. Love значительнее, чем бизнес. Теперь это абсолютно ясно. Многие из нас об этом давно догадывались. Сказать стеснялись, откладывали на потом. Но теперь никуда не деться.

Выпить или задуматься?

Есть такая поговорка: «Гром не грянет, мужик не перекрестится». «Пир во время чумы» – и об этом тоже. В разгар пира среди героев появляется старый священник. Он, как и полагается священнику, проповедует. «Безбожный пир, безбожные безумцы… Я заклинаю вас святою кровью Спасителя, распятого за нас: Прервите пир чудовищный…» Никого это, конечно, не убеждает. И в конце концов его прогоняют. Попробуйте войти в любой кабак со словами: «Перестаньте пить, грешники!» Реакция будет та же.

Но последняя пушкинская ремарка загадочна. «Пир продолжается. Председатель остается, погружен в глубокую задумчивость». Так и представляешь себе, как он замер со стаканом в руке и недоуменно смотрит на окружающих. Выпить или задуматься? Или и то, и другое? Сначала выпить, потом задуматься?

В случае Вальсингама речь идет о жизни и смерти. В нашем случае – всего лишь о потере денег. Но это тоже повод задуматься.

Классика кризиса: Антон Павлович Чехов, «Вишневый сад»

Как там мой старенький бентли... Дождь сегодня целый день лил...
Текст: Ян Шенкман

Самое знаменитое произведение Чехова было очень актуально в 1990-е годы – как раз когда новые русские пришли рубить наш скучный, увядший, но все-таки родной вишневый сад. Однако мало кто мог предположить, что пройдет совсем немного времени – и недавние вырубатели сада, поколение новых Лопахиных, пополнят ряды Раневских и Гаевых. Новые хозяева оказались ничуть не успешнее прежних. Пришли, расселись, закурили, а тут кризис. Время собирать чемодан.

Если верить Маяковскому, «в 1916 году из Петрограда исчезли красивые люди». Из Москвы 2009 года красивые люди пока еще не исчезли. Наоборот. Я все чаще встречаю их в метро, в подземных переходах, за рулем такси. В рубашках от Армани, пиджаках от Ямамото, с сумочками Биркин. Другой одежды у них, видимо, просто нет. Я встречаю их совсем не там, где полагается их встречать. Не на закрытых вечеринках, не в элитных ресторанах, не в бутиках, не на заседаниях совета директоров. Еще недавно они были в статусе VIP. Very important persons. Особо важные персоны. Теперь они ex-VIP. Типа Раневской и Гаева в чеховском «Вишневом саду».

«Иллюзия новизны не продержалась и двадцати лет. Новое поколение Лопахиных пополнило собой ряды Раневских и Гаевых»«Вишневый сад» был бешено популярен в начале девяностых годов. Тогда из него вычитывали метафору смены элит. Все советские заслуги в раз стали неактуальны. Критерии молниеносно сменились. Сад, который выращивали 70 лет, был продан с молотка и безжалостно вырублен новыми Лопахиными. Энергичными, коротко стриженными молодыми людьми в малиновых пиджаках. Кто был всем, стал никем. Старая советская интеллигенция, пошумев немного на митингах, вернулась доживать свой век в хрущобах и коммуналках. Мелкие партийные бюрократы выглядели смешно и жалко со своими претензиями на власть. О какой власти могла идти речь после того, как у них отобрали служебный транспорт и закрыли распределители. Время привилегий кончилось, ассортимент распределителей перекочевал в коммерческие ларьки.

Мы не знали тогда, что пройдет совсем немного времени и все это возродится. Бюрократия, машины с мигалками, обкомовские замашки. Казалось, что вся система ритуалов, связанная с советской властью, устарела. Вишневый сад вырублен навсегда. Теперь статус будет определяться не положением в иерархии и даже не знанием культурных кодов (Бродский, Феллини, Ленком, Сальвадор Дали), а реальными заслугами. Трудом, решительностью, умом, энергией.

Как бы не так. Иллюзия новизны не продержалась и двадцати лет. Новое поколение Лопахиных пополнило собой ряды Раневских и Гаевых. Они так же делали долги, ездили развлекаться на престижные курорты, заводили себе холуев. Вели себя так, как будто пришли всерьез и надолго. Пришли, расселись, закурили, а тут кризис. Время собирать чемодан.

Прощай, Bentley!

Конечно, это несколько упрощенный взгляд на чеховскую пьесу, но она и об этом тоже. О вечном круговороте элит в природе. Но прежде всего – о любви. О том роде любви, которому покорны все возрасты и все слои населения. Любви к комфорту и сытой жизни. Я бы даже назвал ее – страсть.

Итак, сюжет.

Барыня Раневская возвращается из Парижа в свое поместье. Вся в долгах. Деньги вот-вот кончатся. Выход один – продать имение со знаменитым на всю округу вишневым садом. Сад – символ благополучия, уютной старины, с ним связаны надежды и воспоминания. В пьесе вообще много символов. Недаром же она так нравилась символистам. «Вчера было много денег, а сегодня совсем мало», – говорит Раневская, не задумываясь об их происхождении. Деньги для нее тоже символ, а не реальность.

Мистическое значение имеет все – от старого шкафа до карточных фокусов. Раневской кажется, что ее судьба решается на небесах, не больше не меньше. В небе она слышит «звук лопнувшей струны». Это знак того, что старой жизни пришел конец.

Брат Раневской Гаев – нелепый и болтливый старик. Подозреваю, что именно с него был списан Киса Воробьянинов в «Двенадцати стульях». Единственное, что умеет Гаев, – играть в бильярд. Да еще произносить напыщенные речи. «О, природа дивная, ты блещешь вечным сиянием!..» Гигант мысли, отец русской демократии… Но даже это бессмысленное существо описано Чеховым с состраданием. После продажи имения Гаеву придется самому зарабатывать себе на жизнь. А это жестокое испытание.

Купец Лопахин, сын бывшего крепостного Раневской, считает, что единственный выход – вырубить сад и сдать поместье в аренду дачникам. То есть провернуть довольно выгодный и ловкий коммерческий трюк.

Но, Боже, какие дачники! У Раневской не укладывается в голове, что благосостояние может быть результатом бизнеса. Она воспринимает его как чудо, как заслуженный и безусловный дар неба.

Продать сад – значит сказать «прощай» всей прежней жизни. Прощай, Париж! Прощайте, слуги и приживалки! Прощай, Bentley, стоящий в охраняемом гараже! Завтраки в мезонине! Мебель из красного дерева! Обеды в ресторане «Пушкин»! Разговоры о реминисценциях из Барта в творчестве позднего Кулика!

Всему конец.

Россия, которую мы потеряли

Я специально перемешал тогдашние и сегодняшние реалии. Расставаться с ними одинаково горько для человека, выпавшего из времени. И не сказать, чтобы этот человек был как-то особенно отвратителен, достоин презрения или ненависти. Чехов тем и велик, что никогда не рисует своих героев одной краской. Раневская сентиментальна, порядочна, умна. В сущности, она неплохая женщина, но ее горе – это горе человека, который лишается незаслуженного. Лишнего, а не необходимого.

Список потерь огромен. Из него можно составить поваренную книгу или путеводитель по экзотическим странам. Поэт Валерий Нугатов в стихотворении «Реквием по эпохе стабильности» так и пишет: «помнишь страна / как мы летали с тобой в турцию египет таиланд все включено / помнишь как мы закупали с тобой в дьюти-фри / литровый бакарди бифитер мартини джек дэниэлс и кампари / помнишь как мы жрали с тобой местные экзотические блюда / и как жутко травились местными экзотическими блюдами / как мы ныряли с тобой с аквалангом / как катались с тобой на верблюдах / как смотрели сквозь маску на рыбок… / у тебя хорошая память страна / к тому же все это было совсем недавно / кажется даже пляжный песок еще не вымылся из наших с тобой волос / кажется даже сладкий вкус рома еще не выветрился из наших десен и вен / кажется даже еще не сносились наши туфли брюки рубашки платья и босоножки / кажется даже еще не села наша с тобой плазменная панель / а между тем / ничего этого уже больше нет / и никогда уже больше не будет / кончилась великая эпоха стабильности и процветания / и там где когда-то высились небоскребы москва-сити / ныне лежат постапокалиптические руины / там где когда-то росли подмосковные жилые массивы / нынче гуляет в степи ледяной мусорный ветер / там где сверкали торгово-развлекательные зоны гипермаркеты и мультиплексы / теперь колосятся нищенские помойки / да пустое место / вместо тех ресторанов отелей и клубов / тех площадей и бульваров / тех скверов и парков / где мы любили»

Вот она, Россия, которую мы потеряли. Но только это и можно любить по-настоящему. Лишнее, незаслуженное, доставшееся без усилий, как дар небес. Счастье невозможно заработать. Его можно либо украсть, либо получить в дар.

Правда, счастье российского среднего класса имеет несколько более сложное происхождение, чем у героев Чехова. Мы получили жирный кусок счастья в дар от тех, кто его украл. Прилетел волшебник в голубом вертолете и дал нам пятьсот эскимо, купленных за бесценок в ближайшем ларьке. Ешьте, дети, и не шалите.

Стук топора в саду

Когда мороженное стало таять, мы запаниковали. Естественно, начались разговоры об Апокалипсисе. О наказании за грехи. За что нам это? За нашу подлую, никчемную жизнь… Много врали, думали только о себе. Суетились, а ничего стоящего не сделали.

Тема наказания есть и в «Вишневом саде». «Уж очень много мы грешили», – говорит Раневская. «Какие у вас грехи…» – утешает ее Лопахин.

Дело, действительно, не в грехах. Главный слоган эпохи стабильности – «Я этого достойна». Помните, была такая реклама? Вот на этом мы и прокололись. Решили, что если у нас есть деньги, значит, мы этого достойны. Значит, мы достойные хорошие люди и можем собой гордиться. Хотя логика на самом деле обратная. Утром стулья, вечером деньги.

«Человек – это звучит гордо!» А менеджер среднего звена – еще круче… Интересно, что в чеховской пьесе содержится прямая полемика с главным пролетарским писателем. Гордо, говорите? «Какая там гордость, – рассуждает студент Трофимов, – есть ли в ней смысл, если человек физиологически устроен неважно, если в своем громадном большинстве он груб, неумен, глубоко несчастлив. Надо перестать восхищаться собой».

Вот и все объяснение. Грехов, разумеется, куча. Куда без них. Но причина гораздо проще. Для всего этого праздника жизни не было никаких оснований. Поэтому он и кончился. Недостойны. Не заслужили.

В сущности, Чехов все уже описал. Неизвестно нам лишь одно – кто станет новым Лопахиным. Этот герой еще не появился на сцене. Старые уходят, а новых пока не видно. Но кем бы он ни был, Лопахин двадцать первого века, можно не сомневаться, что ему уготована та же участь, что и теперешним ex-VIP. Рано или поздно – он обязательно услышит звук лопнувшей струны в небе и стук топора в саду.

Теория кризиса: несбалансированное развитие мировой торговли несет угрозу развитым странам

Дэвид Риккардо предупреждал, что нельзя ограничивать свободную торговлю
Текст: Алексей Тихонов

Мировой кризис не в последнюю очередь возник потому, что одни страны могли потреблять больше, чем производить. Разницу покрывали импортные товары и услуги, которые можно было ввозить в страну, фактически не оплачивая. Этот обмен обеспечила современная система международной торговли, в основу которой положена знаменитая теория сравнительных преимуществ. Однако массированное развитие внешней торговли несет для крупных экономик серьезные угрозы. Первой жертвой оказалась Британская империя. Сейчас на очереди США.

В центре теории конкурентных преимуществ находится потребитель, который и принимает решение, какие товары и по какой цене ему приобретать. Все остальные экономические институты уже реагируют на это решение. Результатом конкуренции становится разделение труда в международном масштабе. Одним странам выгоднее производить одни товары, а другим – другие.

«Если иностранное государство сможет снабжать нас более дешевыми товарам, значит, надо покупать его»
Самый простой пример, когда южная страна, которая выращивает бананы и обменивает их на, предположим, клюкву, которая в избытке имеется в другой стране, безусловно, в северной. При такой постановке вопроса никаких вопросов относительно того, почему существует внешняя торговля, не возникает. Действительно, разве может прийти кому-то в голову мысль выращивать бананы на севере, а клюкву – на юге. Пустая трата времени и сил.

Однако на самом деле здесь мы имеем дело с очень частным случаем теории сравнительных преимуществ, а именно – с абсолютными преимуществами двух стран. Эти преимущества просто и наглядно определяются их климатическими особенностями.

Но совсем иначе теория начинает звучать, когда одна страна обменивает компьютеры на нефть из другой. Немедленно возникает вопрос: а что мешает научиться самим производить компьютеры? А нефть можно и поберечь для будущих поколений, которые смогут распорядиться ею более эффективно.

Законодательное закрепление неравенства

Явно или неявно, но на основании теории преимуществ рассуждали поколения государственных деятелей и ученых, начиная с позднего Средневековья. В результате, например, никто не удивлялся, что принятый Британским парламентом в 1651 году Навигационный акт жестко пресекал использование иностранных кораблей в доставке грузов из колоний в Британию. Этот акт бил по намного более технически совершенному на тот момент голландскому торговому флоту.

Система ограничений на перевозку была отменена в 1849 году как неэффективная. Правда, к тому времени Британия была уже империей, над которой «никогда не заходило солнце», и ее могущество обеспечивал самый совершенный и многочисленный военный флот.

В этот момент британские парламентарии и вспомнили об интересах потребителя. Например, они отменили драконовские Хлебные законы, которые облагали импортным тарифом импорт дешевой кукурузы из Америки. Карл Маркс назвал эту дату великим триумфом свободной торговли.

Хлебные законы действовали в период с 1815-го по 1846 год. Они определяли размер импортного тарифа на все ввозимые в Британскую империю зерновые культуры. На английском языке название этого этот закона – Corn Laws («кукурузные законы») – куда точнее отражает реальность. Закон предполагал мягкое снижение импортной пошлины, которое завершилось лишь к 1850 году. Таким образом, лишь в середине XIX века великая и ужасная Британская империя – мастерская мира, контролировавшая в этот момент большую часть земного шара, решилась на отмену импортной пошлины на зерновые культуры.

Вводя в 1815 году Хлебные законы, британский парламент, конечно же, не изобретал импортные пошлины. Они появились вместе с государством, но выполняли совсем иную, налоговую функцию. Пошлину было легко собирать. Именно поэтому право сбора пошлины рассматривалось как первый признак самостоятельности государства.

Но Хлебные законы не преследовали налоговые цели. Их можно считать первым актом макроэкономического регулирования. Британские парламентарии отстаивали благополучие своих аграриев, которые не могли конкурировать с продукцией, привезенной из США по бросовым ценам. Так уж сложилось, что в роли аграриев в то время выступали ленд-лорды, которые лишались, таким образом, части своих доходов, что было неприемлемым для Британии начала XIX века и вполне нормальным в середине столетия.

Как это часто бывает, в качестве потерпевшего выступал простой британский народ. Цены на зерно после введения пошлин выросли, что стало основанием для народных восстаний. После отмены законов цены на хлеб упали и уже никогда не поднимались до прежних отметок.

Каждому свое

В парламентских дебатах о Хлебных законах принимал участие знаменитый экономист Дэвид Риккардо, увлекшийся экономикой лишь во вполне зрелом возрасте и написавший первую профессиональную работу в 37 лет. Именно Риккардо считается автором теории о том, что каждая страна должна производить и экспортировать то, что умеет делать лучше всех и закупать все остальное.

Правда, в реальности Риккардо ничего подобного не говорил. К этой точке зрения был близок скорее Адам Смит, который задолго до Риккардо выразил в «Богатстве наций» свою мысль предельно ясно: «Если иностранное государство сможет снабжать нас более дешевыми товарам, чем это сможем сделать мы сами, значит, надо покупать его». Правда, затем он сделал оговорку о том, что «часть продукции все же должна производиться самими».

Но это не меняло сути дела. «Каждому свое» – примерно так можно сформулировать суть этой теории. Чем обусловлены абсолютные преимущества? Чаще всего указываются особенности климата, образования, трудовых навыков населения и других особых факторов производства.

Именно в такой простой постановке популярна сегодня в России теория сравнительных преимуществ. Ее любят как сторонники энергетической дипломатии (политического давления на покупателей российских ресурсов), так и критики «ресурсного проклятия», которое мешает развивать инновационную экономику. Своеобразной «точки минимума» такое применение теории к нашей стране дошло в конце прошлого века, когда во влиятельном издании Foreign affairs российская экономика была названа «виртуальной». Авторы статьи объясняли, что российская обрабатывающая промышленность в реальности просто «портит» хорошие природные ресурсы, уничтожая, таким образом, национальные конкурентные преимущества. По сути, это мнение мало чем отличалось от известного в поздний советский период анекдота, в котором японский турист советует российским гражданам сосредоточиться на производстве детей, которые получаются очень хорошими, а руками ничего не трогать.

Теоретики против практики

Еще к моменту отмены Хлебных законов Адам Смит и Дэвид Риккардо полностью доказали бесперспективность действий государства, призванных ограничить свободное перемещение товаров. Уже тогда стало понятно, что нельзя развивать современную экономику за счет потребителя. Свободная торговля всегда и везде способствует рациональному распределению всех имеющихся ресурсов и конкурентных преимуществ.

Проблема состояла лишь в том, что на практике эту правильную теорию не решилось использовать ни одно из реальных государств. Все они, от США и Германии до стран Юго-Восточной Азии, уже в XX веке делали ставку на стратегию развития, которая предполагала ограничение импорта и поощрение экспорта товаров и услуг.

Достигнув же определенного уровня развития, многие страны отказываются от жесткой стратегии развития и поворачиваются лицом к своему потребителю. К этому моменту национальная индустрия, как правило, уже достигает высот, на которых она может свободно конкурировать с импортом. Фактически страны начинали работать согласно теории сравнительных преимуществ, лишь став очень сильными в экономическом и политическом отношении.

Поэтому основное преимущество развитых государств сейчас заключается в возможности отказа от торгового баланса – примерного равенства импорта и экспорта товаров и услуг. В итоге большая часть торговой выручки так или иначе остается в стране-импортере в форме инвестиций. Сумев обеспечить такой экономический порядок, правительство уже может не беспокоиться о праве выбора национального потребителя.

В случае с Британской империи этот порядок носил откровенно колониальный характер. Сейчас существуют другие, более «цивилизованные» механизмы.

Смерть потребителя

Но реальной проблемой для крупной экономики была не теория абсолютных или сравнительных преимуществ. Как выяснилось, уже в XX веке при всех очевидных преимуществах массированное развитие внешней торговли (как экспорта так и импорта) несет для крупных экономик серьезные угрозы. Об этом, к сожалению, не писали ни Смит, ни Риккардо просто потому, что сама торговля (или, если использовать более широкий термин, сфера распределения) не рассматривалась тогда как самостоятельный сектор экономики.

Ситуация начала меняться уже в конце XIX века, когда первая волна глобализации породила формирование мощного торгово-финансового комплекса, деятельность которого синхронизируется не с ритмами национальной экономики, а с циклами товарной конъюнктуры.

Британия первая пала жертвой этой тенденции. Сейчас на месте бывшей мировой фабрики функционирует мировой финансовый и торговый центр. Эта волна задела и СССР. Активное вовлечение страны в мировую торговлю ресурсами в начале 70-х позволило, конечно, повысить общий уровень потребления. Но импульс внутреннего развития исчез. Зато активизировались попытки использовать рычаги газовой, нефтяной и прочих дипломатий. Одновременно в стране появилась довольно мощная прослойка людей, которые жили по законам международного мира торговли, принося в бюджет страны валюту от торговли ресурсами. Но им не нравилось, что они не имели политической власти. Поэтому их можно считать одними из тех, кто способствовал развалу СССР.

Но самой серьезной жертвой реализации конкурентных преимуществ в сфере распределения может стать и самая мощная до недавнего времени экономическая империя – США.

Как показал опыт Британской империи и показывает американский опыт наших дней, полная свобода выбора «имперского потребителя» может привести к гибели самой империи. Огромные потоки товаров и капиталов приводят к гипертрофированному развитию финансово-торговой системы. Собственно, именно она становится главным конкурентным преимуществом страны. В этот сектор в полном соответствии с теорией Риккардо устремляется наиболее квалифицированная рабочая сила. Остальные секторы утрачивают былые преимущества. В результате центр власти, а значит, и свободы потребителя может переместиться в другую страну.

Пока это место вакантно, но мы уже можем определенно сказать, что сейчас видим последний акт реализации сценария конкурентных преимуществ.

По мнению экспертов, экономический спад спровоцировал в Москве войну криминальных кланов, связанную с переделом строительных денег

Возле ресторана на Покровке киллеры выпустили по иномарке 15 пуль

Текст: Дмитрий Усов

Два дерзких покушения на бизнесменов с Кавказа произошли в столице ночью. На Покровке неизвестные расстреляли джип Mercedes, за рулем которого находился 44-летний азербайджанец. Чуть позже на Луговой улице киллер выследил 36-летнего бизнесмена из Дагестана и выпустил по нему несколько пуль из пистолета. Как выяснила газета ВЗГЛЯД, причиной уличной войны, скорее всего, стал кризис, в ходе которого произошел передел на строительном рынке.

Первый расстрел произошел в самом центре Москвы. «Инцидент случился в 21.50 возле дома № 6 по Покровке, напротив ресторана «Щербет». Двое неизвестных открыли огонь по машине Mercedes. Мужчина, находящийся в ней, получил тяжелые ранения», – передает «Интерфакс» со ссылкой на источник в столичном ГУВД. Пострадавший, который скончался по дороге в больницу, оказался 44-летним уроженцем Азербайджана. Он занимался в Москве бизнесом.

«Убийство на Покровке, с вероятностью в 90%, связано с активностью «новичков» или с внутренними разборками азербайджанской диаспоры»

Прибывшим на место происшествия сотрудникам милиции свидетели происшествия сообщили, что в мужчину стрелял неизвестный в черной куртке и маске. По словам очевидцев, расстреляв обойму, киллер скрылся. По другим данным, нападавших было двое, они выпустили в водителя иномарки не менее 15 пуль из пистолета-пулемета.

«При осмотре места преступления изъят автомат АКМ-74, 12 гильз калибра 9 мм. Проводятся следственно-оперативные мероприятия, направленные на установление всех обстоятельств преступления и лиц, причастных к совершению убийства», – сообщает официальный сайт Следственного комитета при прокуратуре (СКП) РФ.

Очевидцы происшествия попытались доставить мужчину в ЦКБ им. Склифосовского, однако раненый скончался у них в машине. «Оперативно-следственная группа сейчас описывает его тело в районе дома № 42 по улице Покровка, в 300 метрах от места покушения», – добавил источник в правоохранительных органах.

При проверке личности погибшего по специализированным базам данных сотрудники милиции установили, что ранее мужчина задерживался сотрудниками подмосковных правоохранительных органов и даже был судим. В 1995 году погибший попадал в поле зрения российских правоохранительных органов как подозреваемый в совершении умышленного убийства, но впоследствии обвинения с него были сняты, передает РИА «Новости».

Между тем случившееся, по мнению сотрудников милиции, может стать началом большой войны между кланами действующей на территории московского региона азербайджанской преступной группировки.

Столичное управление СКП РФ возбудило уголовное дело по факту расстрела мужчины в центре Москвы по признакам преступления, предусмотренного ст. 105 УК РФ («убийство»), ст. 222 УК РФ («незаконное хранение и ношение оружия»).

В ту же ночь в столице было совершено покушение на 36-летнего бизнесмена Арутюна Маильяна, уроженца республики Дагестан, передает «Интерфакс» со ссылкой на источник в правоохранительных органах.

Засаду бизнесмену устроили во дворе его дома в Луговом проезде в 1.30. «Киллер открыл огонь из пистолета, однако промахнулся. Бизнесмен попытался скрыться от убийцы бегством. По свидетельству очевидцев, киллер преследовал его около 200 метров, ведя огонь на ходу, после чего сам скрылся во дворах», – рассказал представитель силового ведомства.

Арутюн Маильян получил несколько ранений в спину, в область груди и поясницы. Не дожидаясь приезда скорой, его родственники доставили раненого в 58-ю городскую клиническую больницу, где ему была сделана операция. В настоящий момент состояние пострадавшего тяжелое, но стабильное. Милиция ведет розыск преступника.

«Есть два варианта развития событий: или в Москве начался передел сфер влияния среди представителей кавказских группировок, или же это внутренние разборки азербайджанской диаспоры, – рассказал газете ВЗГЛЯД источник в правоохранительных органах. – Азербайджанцы в Московском регионе контролируют строительный бизнес. Из-за кризиса доходы упали, но появилось множество новых подрядчиков, которые готовы брать заказы за существенно меньшие деньги. Так что убийство на Покровке, с вероятностью в 90%, связано или с активностью «новичков», которые стремятся вытеснить старые группировки, или же с внутренними разборками, поскольку денег стало существенно меньше».

Во-первых, война между различными криминальными кланами в той или иной форме идет едва ли не ноября, так что говорить о ее начале несколько странно. Во-вторых, - и это самое важное – милиция в этом противостоянии принимает самое живое участие.

Я не буду никого обвинять без доказательств, которых бы хватило для суда, но, скажем так, отдельные сотрудники силовых и правоохранительных органов имеют к мафиозным кланам прямое отношение. Экономически милиция никогда не выжила бы сама, на государственные деньги и на взятки: это слишком громоздкая структура, которую нужно кормить-одевать-обеспечивать оружием, транспортом и техникой. Я уж не говорю о «генеральских дачах», у генералов милиции они ничуть не хуже, чем у военных.

И вся эта жизнь ведется на деньги налогоплательщиков? Увольте, это – сказки. Так что любая война группировок не может не задевать те или иные интересы представителей правоохранительных органов. Уже задевает.