А.Ю. Минаков
Отзыв
на диссертацию М.В. Горностаева
«Государственная и общественная деятельность Ф.В. Ростопчина
в 1796-1825 гг.», представленную на соискание ученой степени кандидата исторических наук. М., 2003.
Проблематика, связанная с историей русского консерватизма, становится в последние годы одной из приоритетных для отечественных историков; «реабилитирована» сама тема русского консерватизма и, соответственно, появились все необходимые возможности для объективных исследований. Диссертация М.В. Горностаева, посвященная Федору Васильевичу Ростопчину, видному русскому государственному и общественному деятелю в царствование Александра I, фактически ставит более широкую проблему, нежели та, которая формально провозглашена в качестве ее основной цели: роль русского консерватизма и русских консерваторов во внутренней и внешней политике России первой четверти XIX века. Степень разработанности данной проблемы сравнительно невелика, несмотря на недавно появившуюся коллективную монографию под редакцией В.Я. Гросула «Русский консерватизм XIX столетия», в значительной мере обобщающую итоги марксистской историографии по данному вопросу.
Степень новизны работы М.В. Горностаева определяется тем, что впервые создано объемное диссертационное исследование, в котором рассматриваются большинство основных аспектов биографии политического деятеля, чья роль в Отечественной войне 1812 года до известной степени сопоставима с ролью Александра I, М.И. Кутузова, М.Б. Барклая де Толли, А.А. Аракчеева, но о котором по политико-идеологическим мотивам до сих пор не появилось целостных объективных исследований.
М.В. Горностаев определяет методологию своего исследования, как основанную на принципах объективности и историзма, он действительно им строго следует, при этом стоит упомянуть о внутренней свободе исследователя, его способности синтезировать и критически оценивать множество исторических фактов. К этому можно также добавить весьма импонирующий патриотический пафос работы. Исследование также демонстрирует возможности «клиотерапии» - тщательного избавления от устоявшихся нигилистических оценок, рисующих многих деятелей русского прошлого исключительно в черном цвете, в соответствии с леворадикальной шкалой ценностей, что порождает отрицательные оценки в массовом сознании русского исторического процесса в целом.
Актуальность работы бесспорна, даже можно говорить о ее злободневности, если учесть идеологические поиски современной власти и политической элиты, в чьем лексиконе понятия «стабильность», «порядок» стали за последнее время ключевыми. Исследование действительно объективно отвечает на определенные общественные запросы.
Историографический обзор свидетельствует о глубоком и всестороннем знании диссертантом основных аспектов тематики, связанной с деятельностью Ростопчина. Автором впервые выделены историографические этапы, причем, в его изложении историография предстает как поле острой идейно-политической борьбы прежде всего различных направлений российской общественной мысли. Особенно стоит выделить оригинальный критический анализ взглядов Л.Н. Толстого на личность и деятельность Ростопчина, нашедших художественное воплощение в романе «Война и мир», их сильное влияние на всю дальнейшую историографию проблемы. Крайне негативный образ Ростопчина, созданный Толстым, был в дальнейшем мастерски использован историками либерального направления и прочно укоренился как в дореволюционной, так и в советской историографии. Историки, занимавшие видные посты в кадетской партии крайне политизированно воспринимали Ростопчина, представляя его как предтечу своих политических врагов - черносотенцев. Аналогичные представления разделяли и историки марксистского направления.
Наряду с бесспорными достоинствами историографического обзора, сделанного М.А. Горностаевым, следует отметить, что в него не вошла работа А. Терещенко, возможно, хронологически первая, часть которой посвящена Ростопчину (Терещенко А. Опыт обозрения жизни сановников, управлявших иностранными делами в России. Канцлеры. СПб., 1837. Ч.П.). В историографическом обзоре отсутствует также анализ обобщающих работ по истории царствования Александра I как дореволюционных, так и созданных в советский период, например, К.Н. Шильдера, А.В. Предтеченского, С.В. Мироненко и др. Между тем, эти исследования оказали немалое влияние на историографию вопроса, поскольку являлись важной составляющей того контекста, который порой затруднял объективное исследование русского консерватизма александровского царствания, в силу крайне негативной оценки деятельности русских консерваторов, в них содержащихся.
Кроме того, в работе отсутствует историографический анализ сравнительно новых работ, посвященных Ростопчину (см.: Тартаковский А.Г. Обманутый Герострат. Ростопчин и пожар Москвы. //Родина. 1992. № 6-7; Мартин А. Ф.В. Ростопчин - герой 1812 года или предшественник черных сотен// Консерватизм: идеи и люди/ Под ред. П.Ю. Рахшмира.- Пермь: Изд-во Перм. ун-та, 1998). Не учтены в работе и новейшие монографии А.Л. Зорина «Кормя двуглавого орла… Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII – первой трети XIX века» (М., 2001) и Н.А. Троицкого «Фельдмаршал Кутузов: мифы и факты» (М., 2002). В работе Зорина содержится оригинальный анализ взглядов Ростопчина (выраженных последним прежде всего в записке о «мартинистах») как представителя национал-консервативной «изоляционистской идеологии», создателя режима национальной мобилизации; что касается монографии Н.А. Троицкого, то оценки видного саратовского историка деятельности М.И. Кутузова могли бы подкрепить ряд выводов М.В. Горностаева, а некоторые – существенно скорректировать.
Отметим также, что в историографии работ на иностранных языках отсутствует обобщающая работа по русскому консерватизму александровского царствования: Martin A. Romantics, Reformers, Reactionaries: Russian Conservative Thought and Politics in the Reign of Alexander 1. DeKalb, 1997.
Историографический анализ М.В. Горностаева убедительно показывает, что роль Ростопчина и фактические аспекты его деятельности были явно недостаточно исследованы и до 1917 г., то, что было написано, по большей части напоминало политические памфлеты, по необходимости крайне тенденциозные. Многие факты искажались в угоду политическим взглядам самих историков, многие замалчивались и многие были попросту неизвестны. После 1917 г. вплоть до 40-х гг. XX в. о Ростопчине просто ничего существенного в советской историографии написано не было (за исключением некоторых фрагментов из исследований Е.В. Тарле), а затем началась, с подачи Сталина, безудержная идеализация М.И. Кутузова, соответственно, безудержная "демонизация" Ростопчина, точнее, показ его совершенным ничтожеством, каким он, при всех его человеческих и общественных недостатках и пороках, не был.
Представляется, что исключительно важна констатация того, что до сих пор «не удается преодолеть установившееся пренебрежительное отношение к личности Ростопчина, в научных работах вместо фактов приводятся исторические анекдоты, наконец, нет публикаций, подробно рассматривающих как специальные вопросы, так и его деятельность в целом» (с.16). К сожалению, то же самое по сей день можно сказать о подавляющем большинстве русских консерваторов александровской эпохи. Старые стереотипы прочно господствуют в сознании отечественных историков, несмотря на ряд новаторских работ, например, об А.А. Аракчееве (К.М. Ячменихина), архимандрите Фотие Спасском (Ю.Е. Кондакова). Представляется необходимым исследовать "механизм" возникновения "черного мифа" о Ростопчине: какие деятели и социальные силы и по каким причинам были заинтересованы в его создании.
В целом работа М.В. Горностаева историографически фундирована, и, несмотря на вышевысказанные замечания, можно с уверенностью говорить о достаточно тщательном учете им обширной литературы вопроса.
Источниковая база исследования М.В. Горностаева также достаточно широка. Исследователем достаточно тщательно учтены не только большая часть из опубликованных источников, но и материалы ряда московских архивов – РГВИА, ЦИАМ, ОПИ ГИМ.
Однако следует отметить, что в работе не использованы архивные материалы, хранящиеся в ГАРФ (например, материалы дела купеческого сына Верещагина, о высылке Ф.П. Ключарева в Воронеж, донесения московского генерал-губернатора о положении в Москве после ухода французской армии, переписка Ростопчина и др.) и РГАЛИ (переписка Ростопчина, фрагменты воспоминаний о нем и др.).
В описании опубликованных источников не упомянуты воспоминания ближайшего сотрудника Ростопчина А.Ф. Брокера о своем патроне, а также имеющая немаловажное значение для анализа эволюции взглядов Ростопчина его поздняя работа «Картина Франции 1823 года». Не охарактеризована обширная переписка Ростопчина с С.Р. Воронцовым, П.Д. Цициановым, женой и др.
Представляется, что М.В. Горностаеву стоило бы подробно остановиться на почти 500-страничной книге О.Н. Любченко «Граф Ростопчин» (М., 2000), в которой в беллетристической форме подняты многие существенные проблемы биографии Ростопчина и которая по общей направленности вполне близка к настоящему диссертационному исследованию.
Важно подчеркнуть, что новаторский характер работе М.В. Горностаева обеспечил прежде всего анализ уже опубликованных источников, которые преобладают над архивными и в количественном и качественном отношении; это огромный массив документов, который исследователи предшествующих историографических периодов использовали в весьма недостаточной степени.
В первых главах исследования, посвященных биографии Ростопчина до 1812 года, в целом весьма добротных, детально исследующих практически все существенные аспекты биографии Ростопчина, иногда ощущается их известная компилятивность. Кроме того, в соответствующих фрагментах, посвященных взглядам Ростопчина, преобладает их пересказ, а не анализ, что обусловлено, как нам представляется, преобладанием позитивистского подхода и иногда сознательным избеганием концептуальных построений. Факты, приводимые в упомянутых главах, вызывают ряд вопросов, ответы на которые, с нашей точки зрения, могли бы в ряде случаев, иметь существенное значение для более глубокого прочтения ранней биографии Ростопчина. Например, каково было влияние А.В. Суворова, его поведения, образа мысли, афористической манеры на литературный стиль и образ мышления Ростопчина? Или шире – каковы вообще были идейные влияния на мировоззрение Ростопчина, его круг чтения и т.д.? Что могло в течение десятков лет дружбы и взаимной переписки, отличавшейся особой доверительностью и откровенностью, связывать ярого англомана С.Р. Воронцова с не менее ярым русофилом Ростопчиным? В силу каких обстоятельств Ростопчин был фактически удален от екатерининского двора и получил назначение камер-юнкером при дворе великого князя Павла Петровича?
Вызывает также вопросы утверждение автора о нескрываемой вражде в царствование Александра I Ростопчина и Аракчеева (с.48), которое, однако ничем не подтверждается в тексте диссертации.
С нашей точки зрения явно недостаточно проанализирована программная «Записка графа Ф.В. Ростопчина о политических отношениях России в последние месяцы павловского царствования», которая легла в основу новой внешнеполитической системы Российской империи, просуществовавшей с момента высочайшей конфирмации документа (2 октября 1800 года) до смерти императора. Можно утверждать, что в этом документе была изложена внешнеполитическая концепция Ростопчина, основывающаяся на идеях самодостаточности России и ее независимости от Европы. В данном случае есть все основания утверждать, что за пятьдесят с лишним лет до Н.Я. Данилевского Ростопчин сформулировал важнейшие положения консервативной концепции внешней политики России и кроме того имел уникальную возможность воплотить эти положения в жизнь. Весьма примечательно, что Н.Я. Данилевский в качестве эпиграфа к главе в «России и Европе», посвященной внешней политике России, взял цитату из ростопчинской записки.
Полагаем также, что постановка вопроса о влиянии на мировоззрение Ростопчина павловского «непросвещенного консерватизма» могла бы быть весьма плодотворной для исследования становления и эволюции вглядов Ростопчина.
Глава об общественно-политической деятельности Ростопчина в 1801-1812 гг. является одной из ключевых в исследовании, поскольку именно в эти годы окончательно формируется мировоззрение Ростопчина как консерватора-националиста, одного из бесспорных вождей «русской партии» того периода. В указанной главе наряду со всем прочим достаточно подробно излагается основное содержание ряда основных произведений Ростопчина, характеризующих его как политического мыслителя консервативного направления. С одной стороны, нельзя не отметить скрупулезности М.В. Горностаева в изложении фактов биографии Ростопчина, с другой - замену анализа достаточно глубоких идеологических текстов их пересказом. Рассматривая одно из основных произведений Ростопчина, принесшее ему всероссийскую известность – «Мысли вслух на Красном крыльце российского дворянина Силы Андреевича Богатырева», автор не принимает в расчет идейный и литературный контекст тех лет, возможное влияние на творчество Ростопчина патриотических произведений С.Н. Глинки, Г.Р. Державина, А.С. Шишкова, С.А. Ширинского-Шихматова, М.В. Крюковского, В.А. Озерова и др., отражавших бурный рост консервативных и националистических умонастроений перед Отечественной войной 1812 г. Можно поставить проблему и шире: только в сопоставлении с другими направлениями консервативной и националистической мысли, например, церковным консерватизмом или, к примеру, консерватизмом, бытующим в кругах московских розенкрейцеров, возможно адекватное понимание особенностей взглядов Ростопчина.
В то же время принципиально важными представляются выводы автора, что основным адресатом идей Ростопчина были социальные слои, восприимчивые к национализму и консерватизму, остро осознающие угрозу всем основным устоям и образу жизни: среднее и мелкое дворянство, купечество, крестьянство.
Для анализа специфики консервативно - националистических взглядов Ростопчина весьма уместно было бы привлечь методологический инструментарий Э. Смита, который проанализировал особенности становления националистических идеологий, логику создания консервативно-националистических мифов и системы этнических символов. Это позволило бы более глубоко интерпретировать ростопчинские представления о русской истории, создание своего рода пантеона «светских святых» как объектов для подражания, без которых невозможно было конструирование этнического русского мифа и противопоставление его всему французскому, особенности формирование самого этноцентрического литературного и политического стиля Ростопчина и т.д.
При изложении взглядов Ростопчина на проблему крепостного права в связи с его критикой известного произведения В. Стройновского трудно согласиться с выводом, что Ростопчин выступал не как крепостник, не допускающий любых изменений в положении крестьян, поскольку он не хотел «ослаблять страну реформами, в момент, когда ей угрожала военная опасность» (с.76). Это утверждение не соответствует приведенным в тексте диссертации взглядам Ростопчина на крестьянский вопрос.
Нельзя также не отметить, что в диссертации сравнительно мало места отведено проблеме роли Ростопчина в смещении М.М. Сперанского. В то же время автор утверждает, что Ростопчин «много сделал для отстранения Сперанского» (с.75).
Самые яркие и удачные, на наш взгляд, главы диссертации, посвящены деятельности Ростопчина на посту генерал-губернатора Москвы в 1812 и последующие до его отставки годы.
Один из ключевых эпизодов биографии Ростопчина – дело купеческого сына Михаила Верещагина - объясняется М.В. Горностаевым через призму антимасонских взглядов Ростопчина, которые нашли отражение в его «Записке о мартинистах». Такая постановка вопросов совершенно правильна. Однако, с нашей точки зрения, автору стоило бы уделить больше внимания анализу упомянутой записки. М.В. Горностаев не задается вопросом, насколько адекватны были взгляды Ростопчина на русских масонов, ограничиваясь лишь констатацией факта, что в его глазах они были опасными заговорщиками, могущими поддержать Наполеона и «произвести революцию». Представляется, что такого рода констатация недостаточна. М.М. Сафонов, к примеру, считает, что Ростопчин выдвигал в записке «абсурдные утверждения» и «нелепицы», например, о том, что московские масоны бросали жребий, кому следует убить императрицу Екатерину (Завещание Екатерины II, 2001. С.296). Эвристическую ценность мог бы иметь и анализ антимасонских взглядов Ростопчина, осуществленный А.Л. Зориным в его исследовании «Кормя двуглавого орла…» ( с. 189-237).
Анализ дела Верещагина – одно из наиболее интересных мест в работе. Автор обоснованно показывает, что акт произвола, совершенный Ростопчиным, в чрезвычайных обстоятельствах, приобрел в историографии непропорционально большое значение, очевидно, здесь большую роль сыграл Л.Н. Толстой, изобразивший Ростопчина самодуром и трусом. Совершено справедливо утверждение М.В. Горностаева, что казнь Верещагина «надо оценивать с точки зрений условий военного времени и особенно общей сумятицы 2 сентября 1812 г.» (с.92).
Полагаем, что если бы М.В. Горностаев использовал доказательства Е.В. Тарле о том, что листовки, распространяемые Верещагиным не являлись переводом с немецкого, а были, скорее всего, его собственным произведением, явно используемым в пропагандистских целях (Е.В. Тарле «Нашествие Наполеона на Россию// Избранные сочинения академика Е.В. Тарле. Ростов-н/Д, 1994. Т.1. С.218), его версия верещагинского дела выглядела бы еще более полной и убедительной.
В любом случае М.В. Горностаевым существенно уточняются детали верещагинского дела и оно предстает в куда менее «черном» свете, нежели в трактовке Толстого, А.А. Кизеветтера и др.
Интересен также сюжет о борьбе Ростопчина с французским шпионажем. Автор убедительно доказывает, что в 1812 г. не было огульной подозрительности по отношению к французам и что Ростопчин руководствовался вполне рациональными мотивами, его действия по отношению к конкретным лицам были выборочны и зависели от степени вины того или иного французского жителя Москвы. В диссертации дается объяснение высылки 40 французов в конце августа 1812 г. из Москвы как способа предотвратить погром (с. 94), а не как ксенофобскую и шовинистическую акцию, как это обычно трактовалось в отечественной историографии.
Вообще, все традиционные обвинения в адрес Ростопчина и его деятельности в 1812 г. методично опровергаются или существенно уточняются автором и большей частью крайне доказательно.
Одна из бесспорных исследовательских удач, на которые стоит обратить особое внимание, – впервые проделанный в отечественной историографии исключительно полный и интересный анализ ростопчинских афиш. М.В. Горностаев весьма тонко и оригинально вскрывает их функции, анализирует основные идеи афиш, трактуя их как смелый эксперимент, который длительное время истолковывался историками негативно в силу их политической тенденциозности.
Исключительно интересно раскрыта такая тема, как роль Ростопчина в формировании народного ополчения. Автор убедительно опровергает стереотип о неудовлетворительной работе Ростопчина в этом направлении, что якобы привело к сдаче Москвы и оставлении противнику массы оружия. Воссозданная М.В. Горностаевым картина на основе документальных источников рисует всё «с точностью до наоборот»: именно Москва выставила самое большое по России земское войско, стараниями Ростопчина ополчение было сформировано в кратчайшие сроки. Процесс этот не был доведен до конца к началу сентября 1812 г., поскольку русская армия после Бородино отступала слишком быстро. Главный вывод автора не вызывает сомнения: быстрый рост численности русской армии осенью 1812 г. не мог произойти без предварительной организационной работы Ростопчина, при этом его заслуги были приписаны прежде всего М.И. Кутузову.
Бесспорный интерес вызывают и сюжеты, связанные с ролью Ростопчина в эвакуации казенного имущества, организации обороны Москвы, где М.Г. Горностаев последовательно опровергает или уточняет традиционные обвинения в адрес московского генерал-губернатора в срывах поставок армии, боязни вооружить горожан. Автор доказывает, что просчеты Ростопчина были вызваны донесениями М.И. Кутузова, в которых тот до последнего момента заверял Ростопчина в том, что не сдаст Москву без боя.
В то же время в описанных главах содержится жесткая критика в адрес Кутузова, вплоть до упреков в моральной несостоятельности (c.175). С нашей точки зрения, Кутузов действовал в экстремальной ситуации, меняющейся столь стремительно, что вряд ли корректно предъявлять ему претензии относительно отсутствия четких военных планов.
Отметим одно противоречие в авторской позиции. Так, он пишет о том, что Кутузов «пренебрег патриотическими чувствами горожан и не воспользовался несколькими десятками тысяч вооруженных людей, настроенных умереть у стен священного города» (с. 160), а чуть далее заявляет: «Дилетантизмом можно назвать мнение, будто эта плохо организованная и вооруженная, стихийная масса людей, могла самостоятельно, без помощи регулярных войск, составить хоть какую-то конкуренцию закаленной в боях французской армии» (с. 162-163).
Одной из главных заслуг исследования М.В. Горностаева является та, что оно подводит черту под многолетними дискуссиями о том, кто являлся организатором грандиозного московского пожара, сыгравшего огромную роль в конечном поражении Наполеона. Автором рассмотрены и подвергнуты детальнейшему историографическому анализу все версии причин московского пожара. Именно Ростопчин должен быть признан главным организатором этой акции. Почему власть и сам Ростопчин настаивали на том, что Москву сожгли французы, объяснено исчерпывающе. Автор мастерски свел в систему многочисленные косвенные свидетельства (при отсутствии прямых доказательств!).
Отметим, что автор приводит важное свидетельство П.И. Вороненко – квартального надзирателя московской полиции - о роли Ростопчина в поджоге Москвы, ссылаясь только на архивные документы (с.194-195). Между тем, это свидетельство было целиком опубликовано в сборнике «1812 год в воспоминаниях современников» М., 1995 (С.71).
Заключительные страницы исследования посвящены роли Ростопчина в восстановлении Москвы, показу масштаба и сложности задач, стоящих перед ним, их успешному решению. Убедительно объяснены М.В. Горностаевым причины негативных оценок деятельности Ростопчина (гнев московского дворянства, считавшего Ростопчина главным виновником гибели их имущества и др.). Представляется, что в ряде случаев подробные статистические данные о сгоревших зданиях, сумме денежных пособий погорельцам (с. 203-205) явно излишни.
Стоит также отметить чрезмерно краткое описание последних лет жизни Ростопчина, отсутствие анализа его довольно содержательной работы «Картина Франции 1823 года».
