Литературные узоры

Тишина. Необычная и тревожная. Такая редкая гостья во время войны. Она радует и пугает одновременно. Радует тем, что можно немного расслабиться и просто посидеть, наслаждаясь безмолвием или написать весточку домой. А ещё можно просто поговорить.
Иногда война подкидывает приятные сюрпризы. Вот и тогда в 1942 году, во время затишья, в боях за кусок родной земли в двух километрах от станции Панино, Юго-восточнее дороги Панино - Гридино Калининской области, совершенно случайно встретились два земляка Алексей и Терентий. Они были не просто земляками, а даже односельчанами, жившими до войны в разных концах села. В юности особой дружбы между ними не водилось, по причине извечного и привычного для села соперничества из-за местных красавиц. Сейчас же эта встреча обрадовала так, будто встретились два самых близких и родных человека. Делить-то уже было нечего. Оба были женаты, и у каждого были дети.
-Эх, сейчас бы на родину, хоть одним глазком на свою Катеньку, да дочурку Машеньку взглянуть – мечтательно прикрыв глаза, протянул Алексей.
- И не говори, Лёнь, если б можно было, соколом бы полетел к своим – поддержал его Терентий. – У меня сын Колька и черноокая доченька Надюша. Да и жена у меня красавица. Ох, и соскучился же я по ним, сил нет. Когда уже эта проклятая бойня кончится?
- Боюсь, что не скоро – рассудительно произнёс Алексей. – Уж слишком глубоко проклятый супостат влез на нашу землю. Каждый метр приходится с кровью отвоёвывать обратно. И что им не сиделось в своей неметчине?
- Думается мне, что и немцам не всем эта война нужна. Не все воюют по доброй воле. Там тоже люди есть хорошие. Но против власти, да силы не попрёшь.
- Ну, ничего, будет и на проклятого Гитлера управа. Придём домой победителями. То-то наши обрадуются.
- Ох, и попьём же самогонки! – подмигнул Алексею Терентий. А свадеб сколько будет! Невесты подрастут, женихи с войны придут. Красота!
- А мне на криницу сходить хочется, водицы из неё испить. Кажется, слаще этой воды и не пробовал.
- И не говори, сват! Вода из нашей криницы, да из ключей, где речка Нежеголёк начинается самая чистая и холодная.
- Тереш, а ты чегой-то меня сватом назвал?
- Ой, Лёнь, и сам не знаю. Видать быть нам сватами. У тебя дочка, у меня сын. Вот подрастут, и поженим их. Сядем с тобой за стол свадебный, да выпьем по чарочке за счастье молодых.
-А чего ж не поженить?- залихватски воскликнул Алексей. Вот и будем сватами, в гости друг к другу ходить станем, внуков нянчить. Только дожить бы до этого дня.
- Живы будем, не помрём! Вон гляди, какая тишина, может, и война уже кончилась? Может, сдалась немчура проклятая?
И тут, словно опровергая только что сказанное, засвистели и завыли двигатели мессершмиттов, заухали снаряды, начался настоящий ад.
- Держись, сват! – только и успел крикнуть Алексей. Это были его последние слова.
Терентия отбросило взрывной волной далеко от воронки, в которой остался так и не состоявшийся сват Ленька.
После ранения и контузии Терентий воевал до самой победы. Вернулся домой и часто вспоминал Алексея. Его семья, как могла, помогала семье Алексея. А в 1961 году была свадьба Николая и Марии. Отец Марии, Алексей, не дожил до этого дня, и пить чарку за счастье молодых пришлось одному Терентию.
Терентий поднял стакан с чуть мутноватым самогоном и, глядя на небо, громко прокричал:
- Лёнька, я пью эту чарку за тебя и себя. Пусть счастливы будут наши дети и внуки, пусть никогда не будет войны. Ты слышишь меня, Лёнька? – А затем, залпом проглотив крепкий напиток, тихо прошептал – Что же ты наделала, подлая война... что ж ты наделала?

Я стою посреди комнаты с побелёнными стенами, не вижу никакой мебели, только в углу вроде бы русская печь, но необычной формы, не такая, как в моём родном доме, широкая, с лежанкой, с приступками, ведущими наверх, и со встроенной плитой. Нет, печка в этом доме более узкая и сужается ближе к трубе.
Всё вроде бы как у нас: стены и печь побелены, но здесь печка разрисована петухами. И откуда-то я знаю, что нахожусь в хате, хотя в хате никогда не бывала, а только слышала, что есть они на Украине.
Чисто, аккуратно, но нет уюта, что-то наполняет окружающее пространство тревогой и болью множества людей.
Удивительно, но я не вижу не только мебели, но и окон, чувствуется незаконченность, незавершённость в обстановке комнаты. Нет чувства защищённости, нечто зловещее скапливается наверху, вне дома. Оно движется по небу злобным выплеском, ему нет дела до боли людей, которые находятся в помещении, у него одна цель – уничтожить всё, что находится здесь, живое и разумное. По небу двигается крылатая рептилия, для которой важна жертва, и которая не испытывает ни чувств, ни эмоций.
Бесполезно о чём-либо просить рептилию, не слышит она нас и кружит, гудит над человеческими домами.
Рептилия бросается сверху на дом, и я в ужасе бегу к печке, прижимаюсь к своей спасительнице, обхватываю её руками, и… Больше я ничего не помню, мрак, пустота.

- Мама! Мне снится один и тот же сон, он мучает меня из ночи в ночь, мне снится ужас, которого никогда не было. Мама, как избавиться от этого сна? Я не хочу бывать в незнакомой хате, не желаю бояться чудища, которое прилетает из далёкой жестокой страны!
- Успокойся, дочка! Это не твой сон, это мой сон. Я не понимаю, почему он приходит к тебе.
- Мама, не может быть такого, чтобы твой сон снился мне. Расскажи, почему он именно твой. Ведь это просто страшная сказка, я не верю, что такое быть может.
- Наш госпиталь остановился недалеко от Мелитополя. После прошедших боёв мы не могли найти помещение для раненых – все дома в округе были разрушены.
И, наконец, нам повезло: мы нашли уцелевшую большую хату,
очень чистую, выбеленную, с печью, разрисованной петухами. Поместили там раненых, а над домом вывесили флаг с Красным Крестом, так как по Международной конвенции запрещалось бомбить госпиталя.
Через сутки прилетели немцы и, увидев госпиталь, именно его начали бомбить. Я услышала свист летящей бомбы и бросилась к печке, как к спасительнице, в ужасе обхватила её и потеряла сознание.
Нам было запрещено близко подходить к строениям, которые могут засыпать человека своими обломками. А я нарушила запрет и выжила. Погибли врачи и сестры, погибли раненые, а меня, живую и контуженную, достали из-под обломков печи.

Память предков, боль предков… Ты живёшь в каждой клеточке наших тел, живёшь в подсознании. Ты являешься в жутких снах, ты вызываешь в нас непонятную тревогу, но ничему нас не учишь, если мы снова и снова совершаем те же ошибки и те же просчёты, что и наши предки.

Человеческое тело – это дар, который дается нашему сознанию, потому что только с помощью этого дара, сознание движет материальными предметами без усилий. Тело – это дар… берегите его, гордитесь тем, что оно досталось именно вам, а не сотням бесплотных духов.

Почему я осознал эту простую истину только сейчас?

Я с трудом открыл глаза и посмотрел перед собой. Выбитое окно, за которым шумел дождь, полуразрушенное здание – не самое надежное убежище, но лучшее, серди обломков и пепелища…

- Эй, - шепотом позвал меня мой товарищ, и я увидел перед собой его лицо, испачканное копотью и кровью.

Да, сегодня нам здорово досталось, почти весь район сгорел, из двух рот погибли сорок восемь человек… какие потери. Выжившие – только мы вдвоем. Нужно было срочно связаться с батальоном и вызвать подкрепление. Но все средства связи были разрушены. В конце концов, враг отцепил целый район, превратив его в адское месиво.

Я был ранен. Две или три пули плотно сидели во мне, как насекомые паразиты. Одна из них застряла прямо под сердцем, совсем немного недотянув до него. Я явственно чувствовал, как она шевелится среди разбитых ребер. Боль… наверное, боль была адская. Но со временем, мое тело начало неметь и я перестал вообще, что бы то ни было чувствовать. Я цепенел, и боль цепенела вместе со мной…

- Эй, - снова позвал меня мой товарищ, и мне пришлось сделать усилие, чтобы посмотреть ему в глаза, - только не спи, слышишь! Не вздумай спать, это приказ!

- Так точно, - едва поворотил я окаменевшим языком, - не спать…

- Нам бы только протянуть до завтра, слышишь? Завтра здесь уже будут наши, они помогут, тебя быстро отправим в госпиталь, - говорил он, наспех осматривая мои раны, - Отдохнешь. Может, родственников повидаешь…

Родственников? – спросил я сам себя, и в ответ мне встретилась зияющая пустота.

- Ко мне никто не придет, - прошептал я.

- Придет-придет, - уверенно заявил мой товарищ, и мне тоже захотелось ему верить, - у тебя любимая есть?

- Любимая… - повторил я, чувствуя, что мой рот больше не в силах говорить и в голове на миг зажегся и тут же погас чей-то образ. Наверное, это был образ моей любимой. Но к тому времени, мое тело окончательно затвердело. У меня появилось странное чувство, что мое сознание кто-то вытягивает из тела и стоит мне шелохнуться, как я немедленно выскочу из этой оболочки. Я уже начал закрывать глаза, когда меня кто-то здорово встряхнул, и все вернулось на свои места, в первую очередь, дикая боль от которой я уже начал отвыкать. Кажется, я кричал.

- Рано еще тебе! – услышал я голос своего товарища рядом с самим ухом, - я сказал, это приказ! Вот война закончится, можешь помирать, как хочешь! Только не здесь и не на моих руках, ты понял?!

Мне стоило сказать «Так точно!», но боль, которая проснулась в теле, оказалась выше меня, и я только кивнул, мыча от пуль, которые жгли мое тело.

- Ты погоди умирать, ты еще увидишь, как война кончится, - продолжал разговор мой товарищ, очевидно, опасаясь, что я снова могу уснуть, - как наши будут с красными флагами стоять и цветы… будет много цветов, улыбающихся лиц. Земля будет ликовать, вот увидишь, увидишь…

И дождь вторил его словам.

Увидишь. Когда все закончится, когда я, наконец, вернусь на родину, а там… Стоит ли там еще мой дом? Мой маленький дом с красной крышей? А школа? А старая аптека?

- Стоит ли старая аптека? – спросил я вдруг вслух. Мой голос был похож на шепот призрака. Но, похоже, товарищ не услышал меня, он все продолжал:

- …А потом, когда мы этих сучьих детей загоним в самое пекло, они нам за все ответят. Вот увидишь, ответят. Ты это все увидишь, непременно увидишь!

Мы загоним их в самое пекло? Я представил себе людей во вражеской униформе с искаженными от боли лицами, как наши их расстреливают один за другим, и я снова ощутил эту дикую боль под сердцем, точно стреляли не врагов, а меня.

- Зачем? – прошептал я.

- Что зачем? – не понял мой товарищ.

- Зачем стрелять? – с невероятными усилиями произнес я.

Товарищ умолк. Я не видел его, но я был уверен, он задумался.
Он смотрит в пустоту и осознает, что теряет своего товарища здесь, в полуразрушенном здании. Он осознает, что потерял сорок восемь человек друзей, побратимов, своих… Он осознает, что когда дождь перестанет барабанить за окном, он уже останется один, совсем один. И батальон не приедет сюда, мы уже потеряли этот город. А значит… Он осознает, что он такой же смертник, как и я. Он осознает это и все равно, по детски, наивно, пытается меня ободрить.

Он ободряет сам себя…

В тот момент, когда я понял его чувства, мне захотелось выжить. Как никогда раньше, мне захотелось жить, чтобы подарить ему последнюю надежду, которую забыли приписать божественные силы справедливости. Но я вдруг почувствовал, что замерзаю. По-настоящему, дико замерзаю. Точно меня выкинули в одной майке на десятиградусный мороз.

- Наверное, снег пошел, - удивленно прошептал я, - холодно стало.

- Да, - согласился мой товарищ, - это снег… ты все правильно понял, снег пошел.

Он снял с себя китель и накрыл меня им с головой. Окно исчезло. И дом тоже исчез. И я… наверное, тоже. Во всяком случи, боль точно. Я ощутил невероятную легкость, эта легкость выдувала меня из тела как, опустившееся на поверхность перо…

Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как мой товарищ оплакивал меня в этом разрушенном здании. Но как он и обещал, я увидел все… Я увидел и победу, и цветы, и красные флаги, и улыбающиеся лица, и поражение врага. Я ходил среди одурманенных счастьем людей, я чувствовал, как земля вздыхает с облегчением. И хотя в ней еще очень много было боли, боли, точно от пули под моим сердцем, я знал – в этот день она ликовала.

И я ликовал вместе с ней, бесплотный дух, желающий обрести новое тело…

Рассказ о войне, но не о героизме. Написан он был ровно двадцат лет назад, так что прошу меня извинить если что...

- Степан! А Степан! Слышь, чего говорю?
Морщинистая лицом, но еще вполне бодрая старуха, в расстегнутой телогрейке, сатиновой замызганной юбке и старых серых валенках, на которых таял плохо обметенный снег, тормошила за плечо лежащего на лавке возле печи, под овчинным полушубком, человека. Который то ли крепко спал, то ли просто неохота ему было разговаривать со старухой, лежал, молча и не шевелился.
- Степан! Ну что ты, ей Богу, как дитё малое, ведь не спишь же! - продолжала тормошить его старуха, но уже двумя руками, делая точь-в-точь такие же движения, как при замесе теста. Отчего человек под полушубком тяжело вздохнул и сказал, не поворачивая головы, хриплым недовольным голосом:
- Не налегай, совсем, что ли с ума сошла, раздавишь же!
- Тебя Нюрка вон давила - не раздавила, так в ней весу ого сколько, а во мне и трех пудов не наберется, - проговорила, улыбаясь, старуха.
Человек, под полушубком кряхтя, перевернулся и сел, спустив ноги в вязаных носках на пол. Это оказался сухой мужичек лет шестидесяти с обширной лысиной и лицом хитрым, как мордочка у колонка. Первым делом он зевнул, бесстыдно распахнув беззубый рот, затем почесался, причмокнул и уставился на старуху своими помутневшими от времени глазами:
- Ну чего там у тебя?
Старуха нагнулась к стоящей на полу черной кирзовой сумке, нагнулась, на удивление, легко, и достала что-то завернутое в платок. Положила сверток на стол и развернула его...
То, что было в платке, сейчас вряд ли кого удивит, но тогда, зимой, тысяча девятьсот сорок третьего года...
Старик вскочил на ноги и, как был в исподнем, подбежал к столу, для верности потер ладонями глаза. Ну, так и есть! На столе, в самом центре смятого платка, лежала буханка белого хлеба! Да, да, настоящего белого, довоенного, с румяной золотистой корочкой хлеба. Целая, неначатая, никак не меньше двух с половиной фунтов. Он взял буханку в руки, она была еще теплая, и приложил к лицу.
- Неужто карточки отоваривали белым хлебом? - не отнимая буханки от лица, спросил почти шепотом у старухи, которая, молча, с ликующим видом стояла и смотрела на своего недоумевающего старика. Но после того как к ней, дошел смысл вопроса, ликование сменилось озабоченностью, и она, махнув рукой, сказала:
- Да какой там, карточки! По карточкам сказали, хлеба не будет на этой неделе!
- А это откуда? - старик все продолжал тискать дивную хрустящую буханку.
- Так вот и слушай: иду, значит, назад домой, и вот тут у нас в проулке мне навстречу военный, представительный такой мужчина. Останавливает меня и говорит: “ Что, - говорит, - бабка, нету хлеба?” “Да, - говорю, - милок, нету. Уже почитай, как пятый день нету”. А он, военный этот, и спрашивает: “Голодно, небось, вам?” “Так ведь всем сейчас голодно”, - это я ему отвечаю. Тогда он снимает с плеча вещмешок, достает буханку - вот эту самую, и мне дает. И говорит: “Вот подарок тебе от товарища Сталина!” Ну, я и взяла.
- Ну, а военный чего? - спросил старик и положил буханку.
- Ну, а что военный? Военный пошел себе, дал мне хлеб и пошел, - ответила старуха и сняла с себя телогрейку, под которой у нее оказался глухо застегнутый вязанный жакет, подпоясанный платком и бросила телогрейку на лавку.
- Ты, небось не глянула, чего там у этого военного в вещмешке окромя хлеба?
- Ну как не глянуть, глянула, - старуха совала в печь березовые поленья, - сало там у него еще было, здоровый кусок - пальца в четыре толщиной.
- С четыре пальца толщиной..., - мечтательно проговорил старик, продолжая стоять возле стола в одних кальсонах и нательной рубахе.
- Так он, значит, и сала тоже дал?
- Нет, сала не дал!
Старик разочарованно вздохнул, потом снял с веревки для сушки белья, натянутой как раз возле печи, свои портки темно-синего цвета как у путевых обходчик, стал одеваться.
А Лукьяновна (так звали старуху) тем временем разожгла печь и поставила в небольшом чугунке варить картошку, по случаю счастливого обретения буханки хлеба.
- Степан, ты бы хлебушка пока порезал! - попросила Лукьяновна старика, ибо в доме, каким бы захудалым он ни был, хлеб должен нарезать хозяин, потому как не женская это работа.
Хоть последнее время, во всех Боковской Слободе это правило не соблюдалось - ушли хозяева-то на войну - ловко орудовали ножами бойкие солдатки, тонко резали, аккуратно. Понятное дело, если был хлеб! Но часто получалось так, что ушли мужики на войну и обязанность свою с собой забрали - редким гостем стал хлеб. Вот и выходит, что крупно и даже очень крупно повезло старикам Лыткиным: Марии Лукьяновне и Степану Степановичу - с неба, можно сказать, упала буханка хлеба. Но по дальнейшим событиям можно и усомнится насчет того что упала с неба, а может статься, что и с какого другого места и поближе. Впрочем, все по порядку.
Вода в чугунке забулькала, Степаныч успел как раз полбуханки изрезать: щедро, толстыми ломтями, по-барски (так думал сам Степаныч), нарезанные куски сложил в глиняную глубокую миску, а оставшийся хлеб спрятал. Крошки смел на ладонь, и было, хотел в рот отправить, да взбрела в голову пустая затея, детская - скатать из крошек шарик. Вот он и скатал, потом думает: “Сделаю из шарика лепешку”. Сжал его пальцами, получилась лепешка. Только пальцы разжал, а лепешка, оп - и снова шариком стала. Чудно! Сильней Степаныч пальцы сжал - шарик в лепешку, опустил - опять шарик. Что за фокусы такие?
- Слышь, старуха, а ну-тка подойди сюда, глянь хлеб какой чудной.
Лукьяновна, вытирая руки о передник, подошла к столу, за которым старик пытался из хлебного шарика сделать лепешку, и всякий раз лепешка становилась шариком.
- Видала, что это он так? - спросил у нее Степаныч.
- Выпечка, наверное, хорошая! - ответила старуха, ничуть не удивляясь увиденному. - Через хороший каравая телега переедет, и он после этого поднимется!
- Телега переедет, и он поднимется, а если паровоз? - у Степаныча нездоровым светом полыхнуло из глаз, он вскочил, опрокинув табурет на котором сидел. - Ну, мы сейчас глянем!
И побежал в сени, оттуда вернулся уже с молотком. После удара шарик превратился в такую лепешку, которая была не толще папиросной бумаги, но стоило Степанычу только оторвать молоток от стола, как лепешка стала шариком. Лукьяновна так и замерла с открытым от удивления ртом, забыв о картошке. Вода в чугунке, судя по запаху, выкипела, но старуха, не трогалась с места.
- Может быть, он резиновый? - решилась она на догадку.
Степаныч взял в руки ломоть и стал подслеповато осматривать.
- Да вроде не похоже! - заключил он наконец. - Хлеб, как хлеб!
- А чево ж он тоды? - Лукьяновна потянула носом и сразу же обернулась к печке, на которой стоял чугунок, из него валил дым как из трубы. - Ах ты, горе, - бросилась она снимать чугунок, - спалили картошку!
- Степаныч, оставаясь безучастным к сгоревшей картошке, крутил в руках шарик, пытаясь уже раскатать его в колбаску, но ничего не получалось: колбаска, как только он отнимал ладони, превращалась в шарик. Лукьяновна двумя тряпками сорвала чугунок с печи и опрокинула его на лавку.
- Слава Богу, только одна и подгорела, с этим хлебом чуть без обеда не остались, - она достала с полки миску и сложила туда картошку.
- А если этот хлеб отравленный? - не обращая никакого внимания на Лукьяновну, вслух рассуждал Степаныч. - А если это и не военный никакой, а диверсант? Ходит по городу и всем хлеб раздает, люди его едят и мрут.
Лукьяновна в ужасе прикрыла рот ладонью.
- Надо его с “Смерш” снести, - решил старик, - от греха подальше.
- Ну и правильно, Степаныч, шут с ним, с хлебом этим, жили без него и дальше проживем, авось, карточки отоварят, - поддержала старика Лукьяновна. Хоть, если сказать честно, ей жаль было отдавать хлеб, но страх быть отравленной пересиливал желание поесть, похожие чувства испытывал и Степаныч.
На скорую руку собравшись, завернув в платок хлеб, он отправился в дивизионный отдел контрразведки “Смерш”. Лукьяновна проводила его до калитки, успев сунуть ему в карман полушубка несколько вареных картофелин.
- Вот как в “Смерш” придешь, там и поешь, и не засиживайся, обскажи, мол, так и так, и сразу домой, - кричала она ему уже в след.
А Степаныч семенил вдоль по улице Водопроводчиков (на этой улице и водопровода-то отродясь не было, почему ее так назвали?), подгоняемый в спину холодным январским ветром. С улицы Водопроводчиков он свернул на улицу Двадцати шести Бакинских комиссаров, потом на Большую Парамоновскую, которую еще не переименовали, потом на Грачевку, названную в честь товарища Баумана(ну по крайней мере, так говорили), прошел еще несколько улиц, левый валенок давил, и желание идти в “Смерш”, с каждым шагом становилось меньше и меньше.
- Может, бросить этот хлеб, к чертям собачим, и домой, - думал Степаныч и тут же переубеждал себя, - нет, надо снести, вдруг, действительно, хлеб отравленный!
К дивизионному отделу контрразведки, который располагался в бывшей городской бане, Степаныч подошел где-то часов в одиннадцать. В приемной начальника было пусто, только секретарша что-то отстукивала на пишущей машинке.
- Лыткин? - увидев старика, спросила она резко.
- Так точно! - Степаныч от неожиданности чуть не выронил сверток с хлебом.
- Что в свертке? - секретарша ткнула пальцем в платок с хлебом.
- А это, это хлеб!
- Разверните!
Степаныч на столе развернул платок, и секретарша увидела действительно хлеб.
- Проходите, товарищ майор ждет вас! - показала она на дверь. - А хлеб можете оставить здесь!
- Это я товарищу майору принес показать.
- Вы думаете, товарищ майор никогда не видел белого хлеба? - спросила злобно секретарша (как понял Степаныч, баба противная, но такие, наверное, и должны работать в “Смерше” - на горе диверсантам).
- Такого, думаю, не видел!
- Что ж, несите хлеб майору, - согласилась она.
Майор Косопрямов - начальник дивизионного “Смерша” - встретил старика радостно, дело в том, что Степаныч вместе с Мишкой Косопрямовым, отцом майора, воевал в Гражданскую.
- Здравствуй, Степан Степаныч, какими судьбами? Мне позвонили с КПП, что у тебя дело ко мне государственной важности.
Старик кивнул.
- Тогда садись, рассказывай, - майор подсунул Степанычу стул, на который тот и сел.
- Я к тебе, Ваня, по поводу хлеба.
- Какого хлеба? - удивился Косопрямов.
- А вот этого! - и Степаныч, привстав, развернул на столе майора свой сверток.
- Так, так… ну и что этот хлеб? - спросил майор. - Белый, кстати, откуда у тебя такой хлеб?
Старик сделал успокаивающий жест рукой, мол, все по порядку.
- Этот хлеб не простой, он с фокусом, - сказал Степаныч, и чтобы не быть голословным, оторвал от ломтя большой кусок мякиша, хорошо его размял и вылепил из него небольшую лошадку, вроде дымковской игрушки. Поставил лошадку перед майором. - Вот раздави ее рукой Ваня!
Косопрямов прижал лошадку к столу своей широкой, как лопата, а может быть, и шире, ладонью. Лошадка превратилась в лепешку, но как только майор убрал руку, лепешка стала лошадкой. Косопрямов проделывал это несколько раз, и все повторялось. Тогда он достал из кобуры свое пистолет «ТТ» и рукояткой буквально размазал лошадку по столу, тщетно, лошадка опять стояла, как ни в чем не бывало.
- Дела! - проговорил майор и передернул затвор пистолета. Прицелился в хлебную лошадку и вдруг... Произошло то, что заставило остолбенеть и майора с его пистолетом «ТТ», и Степаныча: хлебная лошадка вздрогнула, мотнула головой, и побежала по столу, высоко вскидывая задние ноги, бежал она, как определил старик, иноходь. Все это происходило в мертвой тишине майорского кабинета. Лошадка как угорелая скакала по столу, а майор Косопрямов со Степанычем молча, смотрели на нее. Хлебная лошадка так разошлась в своих неуемных скачках, пользуясь общим оцепенением, что опрокинула чернильницу и залила стол чернилами. Только тогда Коспрямов пришел в себя и бросился ловить лошадку, но это было не так просто: она в буквальном смысле проскакивала между пальцами. И неизвестно чем бы это все закончилось, спасла положение природная сметка Степаныча - он изловчился и накрыл лошадку корзиной для бумаг. Лошадка забегала по внутреннему кругу, а выбраться из-под корзины уже не могла. Майор устало сел на свой стул.
- Ну, рассказывай, Степаныч, откуда у тебя этот хлеб?
Старик рассказал, все как было, без утайки, потому что утаивать было нечего.
- Так значит, товарищ военный на улице дал буханку хлеба.
- Да, там у нас в проулке.
- Понятно! - протянул майор, хотя чего уж там понятного. - Вы ели этот хлеб?
- Боже упаси!
Майор открыл ящик стола, достал оттуда большую лупу, и стал рассматривать хлеб с использованием увеличения, ничего необычного он там не увидел.
- Ну, задачку ты мне загадал, Степан Степаныч, - майор сунул лупу обратно в стол, - я думаю так - это хлеб немецкий.
- Отравленный?!
- Да нет, Степаныч, тут скорее другое - это секретное оружие, - шепотом проговорил Косопрямов и продолжил, глядя на оторопевшего Степана Степановича, - вот гляди: у нас с тобой этого хлеба сколько? Одна буханка! А если, к примеру, их будет сто или двести?
- Ну?
- Вот тебе и ну! Человека слепить можно. И что получиться?
- А что? - не понял Степаныч.
- А получиться неуязвимый диверсант!
Старик, наконец, понял и ахнул!
- Неуязвимый диверсант!
- Именно неуязвимый, его ж убить нельзя.
И они оба уставились на все еще бегающую под корзиной для бумаг маленькую хлебную лошадку, не знающую усталости, да и откуда она, усталость, лошадка ведь не живая.
- А если ее в печь, в огонь! - предложил Степаныч.
- Дело говоришь, - согласился Косопрямов и вышел в приемную. Там он распорядился насчет истопника и предупредил секретаршу, что в ближайший час его нет.
Вскоре в кабинете майора появился солдат с охапкой дров, которые он с большой ловкостью сунул в печь, туда же он выплеснул принесенный с собой в жестяной кружке керосин, чиркнул спичкой, и пламя загудело, заметалось, рванулось в раскрытую дверцу, но истопник, как и положено истопнику, шустро прикрыл ее. Печь еще немного подымила, пока не прогрелся дымоход, и стала гореть ровным пламенем, неся весь дым в трубу.
- Свободен! - отпустил майор истопника. А в это время в кабинет заглянула секретарша.
- Будут еще какие-нибудь распоряжения, товарищ майор?
- Нет! - сказал, как отрезал Косопрямов.
- Разрешите идти?
- Идите!
После того, как секретарша ушла, майор запер дверь, а Степаныч снял с перевернуто корзины для бумаг платок, который он из предосторожности набросил на нее перед приходом истопника.
- Ты гляди неугомонная какая, бегает все, - сказал злобно майор, - а ну давай ее сюда!
- А как обратно сбежит?
- Держи ее крепче и не сбежит, - посоветовал старику Косопрямов.
Степаныч примерился, перевел дух, изловчился, и приподняв корзину, с такой молниеносностью выбросил руку, что такому броску позавидовала бы даже кобра. Раз! И лошадка в руке Степаныча превратилась в бесформенную массу и он, не разжимая пальцев, двинулся к печи.
- Давай! - Косопрямов резким движением распахнул дверцу топки, и Степаныч забросил в бушующее малиновое пламя хлебный оттиск своей ладони, но еще не успел мякиш влететь в печь, как снова превратился в лошадку, но было поздно, огонь охватил ее и она загорелась.
- Вот так-то! - захлопнул печь майор.
- Может быть, и остальной хлеб в печь? - робко предложил Степаныч.
- Можно и в печь, - задумчиво сказал Косопрямов, - но что тогда - сгорит и все. Этот хлеб нужно переправить нашим ученым, может быть, они разберутся, что к чему, да сам научаться такой хлеб выпекать.
- Было бы совсем неплохо, - кивнул Степаныч, думая о том, что из этого всего может получиться.
- А военного этого надо поймать, - рассуждал вслух майор, - ты вот что, Степан Степаныч. Завтра направь ко мне свою бабку, я ее тут расспрошу об этом военном, может проясниться чего.
- Конечно, Ваня, какой разговор, с утра и пошлю.
Тем временем дрова в печи прогорели, и майор решил посмотреть, что случилось, или точнее сказать, что осталось от хлебной лошадки. Только он открыл дверцу, как оттуда, поднимая пыль от золы, выпрыгнула лошадка, только уже не белая как раньше, а что называется, чернее ночи, и забегала по кафельному полу бывшей бани. Майор со Степанычем, молча, переглянулись, страшно удивленные, да что там - удивленные, просто убитые, тем обстоятельством, что лошадка не сгорела.
- А дело-то, Степаныч, посерьезней, будет, ты посмотри только, не горит она в огне, зараза!
А лошадка скакала по всему кабинету, оставляя после себя следы копоти и пепла. Степаныч опять хотел накрыть ее корзиной для бумаг, но не тут-то было, лошадка после того, как побывала в огне, стала намного хитрее и ловчее, и всякий раз выскакивала из-под самой корзины. Степаныч, конечно, не ожидал такой прыти, и от кого - от куска хлеба, и поэтому начал злиться, раз восемь промахнувшись корзиной. Видя явную беспомощность старика, майор решил подсобить и кинулся за лошадкой, пытаясь растоптать ее ногами. Как молнии, сверкали его хромовые сапоги, начищенные до блеска Полярной звезды, но и этой скорости было маловато, лошадка маневрировала точно кубинский боксер, поэтому кованые сапоги майора Косопрямова впустую молотили по гулкому кафельному полу. Оставалось только догадываться, что по поводу этих звуков, думает секретарша, наверняка решила - начальник спятил, заперся с каким-то дедом в кабинете и прыгают кто выше. Со стороны эти Косопрямовские притопы наталкивали на мысль, что майор учиться отбивать чечетку, но у него не все хорошо получается, а скорее, наоборот, ничего не получается. Косопрямов заметно подустал топать и решил отдохнуть, и только он сел на стул, как Степаныч, до того сидевший и смотревший на его половецкие пляски, расценил этот шаг майора так, что пришла его очередь дежурить, и кинулся на лошадку с корзиной.
- Оставь, Степаныч! - сказал Косопрямов, - мы ее так не поймаем, ума видать в печке поднабралась, нам ее перехитрить надо!
- А как?
- А вот тут подумать требуется, - в который раз вытирая лицо носовым платком, ответил майор.
Степаныч отставил корзину в сторону и тоже сел думать. Лошадка бегала винтом между ножек стульев и стола с все больше увеличивающейся скоростью. И тут открылась ее слабая сторона, она не могла запрыгивать, куда бы то ни было, и случись ей упасть, например, в яму, то выбраться оттуда она уже смогла бы. И это натолкнуло Косопрямова на мысль... В углу кабинета, в полу, находился слив зарытый решеткой, что если решетку снять, а лошадку загнать в угол, чтобы она свалилась в открытый слив, вот пусть там и бегает. Майор метнулся к сливу, но осмотр решетки разочаровал его: она была вцементированна в пол с поистине дореволюционной добросовестностью, для снятия решетки нужна была, по крайней мере, кувалда, и еще нужно было разворотить весь угол, на что Косопрямов по понятным причина пойти не мог. От идеи загнать лошадку в слив пришлось отказаться.
- А ты, Степаныч, почему именно лошадь вылепил? - вдруг спросил майор старика.
- Так ведь люблю я лошадей, сам знаешь, почитай всю жизнь при лошадях, - у старика в глазах мелькнул огонь догадки, - как же я сразу-то не сообразил, голова садовая, - и Степаныч прихлопнул себя по лбу.
А потом, что было мочи, заорал не своим голосом:
- Тпру-у-у-у!
Косопрямов вздрогнул от неожиданности и хотел подумать нехорошее про деда, но не успел. Его внимание целиком привлекла лошадка, которая на крик Степаныча резко остановилась и замерла, будто прибитая гвоздем. Затем майор, не спеша перевел взгляд с лошадки на старика.
- Я всегда с лошадьми управляться мог, - не без гордости заявил Степаныч, он нагнулся, поднял лошадку с пола и поставил ее на стол.
Лошадка не проявляла никаких признаков жизни. Майор взял ее в руки, сжал, лошадка рассыпалась по всему столу черными обуглившимися крошками.
- Все-таки она сгорела, - сказал Косопрямов, а Степаныч только пожал плечами, да и нечего ему было говорить, все, что он увидел и с чем столкнулся, было за пределами его понимания, как человека. Майор же взял хлеб, переложил, в какой ящик, туда же стряхнул крошки с платка в который была завернута буханка, платок вернул хозяину, а ящик закрыл и поставил в свой несгораемый шкаф - под замок.
- Передам, куда следует! - объяснил он Степанычу, но это было объяснение для старика, а на самом деле майор думал просто выехать куда-нибудь за город, и чтобы непременно ночью, и там этот хлеб выбросить.
На этом бы нашей истории и закончиться, но она имела продолжение, и все из-за глупости Косопрямова, который никому про этот хлеб из вышестоящих начальников не доложил, но и не выбросил. Хлеб так и продолжал лежать у него в сейфе. Майор иногда его доставал и рассматривал - хлеб не черствел и был теплым, как будто только что испеченным, а ведь он лежал в сейфе Косопрямова уже второй месяц. Майор все никак не мог решиться: с одной стороны - можно выбросить, но если его сожрет какая-нибудь собака, или птицы поклюют, что из этого может получиться - трудно догадаться. Сжечь! А сгорит ли он? Рисковать не хотелось. И потом, было еще одно желание, дурное, правда, жене показать, он собирался командировку в столицу выбить. Мы не знаем, к какому решению пришел бы Косопрямов, но однажды, в начала марта, когда ходили слухи о переброске дивизии на фронт, в кабинете Косопрямова появился представитель главного управления “Смерш”. Он вошел подпрыгивающей походкой, широко улыбаясь, во всем новом, хорошо подогнанном обмундировании, портупея скрипела на нем как старые полы. Представитель главного управления был в чине подполковника. Он угостил Косопрямова папиросой “Казбек” и сразу, без особых предисловий, перешел к делу. Глядя прямо в глаза майора, он спросил:
- Где хлеб? Мы знаем, что он у вас!
Косопрямов не стал разыгрывать удивление, просто сделал то, что считал правильным, отпер сейф, достал оттуда ящик с хлебом, и поставил его перед подполковником. Тот загасил папиросу, взял в руки один из ломтей, понюхал и удовлетворительно кивнул:
- Да, это тот самый хлеб!
А вот дальше произошло самое невероятное - на глазах у майора подполковник отделил весь мякиш от корок. Энергично работая руками, слепил из него большой шарик. Затем расстегнул шинель, китель и приподнял нательную рубашку. Косопрямов увидел на животе подполковника огромную дыру неизвестного происхождения, потому что на рану она была не похожа, да и вряд ли с такими ранами можно разговаривать, курить, улыбаться, короче - жить! Да и вообще эта дыра была ни на что не похожа, просто дыра и все.
Но майору долго не пришлось созерцать эту дыру, подполковник, подхватив обеими руками хлебный мякиш со стола, с огромной силой залепил дыру и рассмеялся жутким смехом.
- Так-то! - сказал он застегиваясь. - Теперь я в полном порядке!
Косопрямов, к которому все доходило не сразу, на этот раз все понял мгновенно. Он выхватил пистолет и направил его на подполковника.
- Ни с места! Руки вверх! - выкрикивал он привычные команды, хотя и понимал, какие там “Руки вверх”.
Подполковник отреагировал смехом.
- Нет, дорогой майор, я, пожалуй, пойду, - и, повернувшись к Косопрямову спиной, направился к двери.
- Стрелять буду! - закричал ему вслед майор.
- Я бы на твоем месте уже давно выстрелил! - бросил через плечо подполковник, спокойно приближаясь к двери. “Лошадка ожила только после того, как я навел на нее пистолет”, - подумал Косопрямов и убрал свой “ТТ” опять в кобуру. Подполковник обернулся, и увидел, как майор прячет пистолет.
- В чем дело, майор? Почему не стреляешь? - и снова захохотал.
- Мы на тебя другую управу найдем, - ответил Косопрямов.
- И какую же?
- А вот какую! - майор набрал полные легкие воздуха и сильно, как только мог, закричал. - Тпру-у-у-у!!!

Добавлено (26.04.2010, 15:27)
---------------------------------------------
Что-то мне кажется - не туда я его вставил...