Литературные узоры

Константин КЕДРОВ

Помню, как в советские годы приходилось мне возить экскурсии в Михайловское. Во всех пособиях и методичках для экскурсоводов говорилось, что так называемые "масонские тетради" в черных переплетах, лежащие в домике Пушкина на столе, никакого значения не имеют. Мол, поэт полностью отказался от былого интереса к масонству. Но так ли это? Методички были написаны по советским канонам масонофобии.

Пушкин был масоном с юности и оставался им до конца своих дней. Анонимное письмо о причислении поэта к "ордену рогоносцев" - несомненно, издевательский намек на его причастность к тайному обществу. Об этом говорит и печать на послании - оттиск с веткой акации и циркулем. Одно из последних стихотворений поэта "Странник" все пронизано символами, над которыми размышляет ищущий высшего знания. Замечательные стихи, предсказывающие уход Льва Толстого из Ясной Поляны, не стали популярными.

Намного счастливее "Пророк", где описаны все стадии масонского посвящения в кишиневской ложе "Овидий". Известен эпизод, когда жители Кишинева бросились спасать местного архимандрита. Они увидели его с повязкой на глазах, ведомого в подвал. Повязка на глазах - деталь обряда, символ духовной слепоты. Таким же знаком было символическое рассечение груди, когда к ней приставляли циркуль, по которому ударял молотком мастер. "И он мне грудь рассек мечом, / И сердце трепетное вынул, / И угль, пылающий огнем, / Во грудь отверстую водвинул". Иногда посвящаемый ложился в гроб, чтобы потом воскреснуть к новой жизни. "Как труп, в пустыне я лежал". Снятие повязки с глаз изображено как высшее озарение: "Отверзлись вещие зеницы, / Как у испуганной орлицы. / И внял я неба содроганье, / И горний ангелов полет, / И гад морских подводный ход, / И дольней лозы прозябанье".

Типично масонские символы: солнце, тьма, лампада, разум - стали благодаря поэзии Пушкина расхожими и популярными. "Да здравствует солнце, да скроется тьма!" Масоны - дети эпохи просвещения - слишком верили в силу разума. Эта вера не оставляла Пушкина никогда. Мистическое его не манило, он стремился к свету и просвещению. Но одна тайна увлекала его поэтическое воображение. Восьмерка на боку была символом бесконечности. Поэтому из десяти глав своего великого романа он оставил восемь, а в финале возникает любимый символ поэта - жизнь как недопитый кубок. По сути Пушкин совершает здесь поэтическое открытие - создает роман с бесконечной перспективой в финале.

Конечно, когда речь идет о масонстве Пушкина или позднее Блока, следует понимать, что это чисто эстетическая причастность к новой символике. Представить себе Пушкина или Блока в роли покорных учеников у какого-нибудь мастера ложи, который и в подметки им не годится, невозможно, да и не нужно. Но и после закрытия ложи Пушкин свой длинный масонский ноготь не состригал и перстень с черепом всю жизнь носил гордо, можно сказать, напоказ.

В донесениях тайной полиции о масонстве Пушкина весьма неодобрительно отзывается генерал Волконский. Бенкендорфа это уже не беспокоит. Как не особо беспокоило Николая I масонство вернувшегося из ссылки и вновь привлеченного ко двору Сперанского. С тайными ложами было покончено, а культурно-исторические традиции в то время мало кого интересовали. Кстати, Пушкин резко отрицательно отзывался о будущих декабристах, собратьях по ложе "Овидий". В Пестеле поэт угадал несостоявшегося жестокого диктатора. Посмеивался и над "Думами" Рылеева, возводя слово "дума" к немецкому dumm - глупый.

Он создал в своем поэтическом воображении свою ложу - ложу разума и поэзии. Так же поступил в свое время Моцарт, незадолго до смерти написавший Масонскую кантату для своей новой ложи, которая так и не открылась. Ложа Моцарта - его музыка. Ложа Пушкина - его поэзия.

"Свободы сеятель пустынный" - так назвал себя Пушкин, перефразируя Евангельскую притчу. Сеятель свободы в бесплодной пустыне мира - излюбленный символ масонов. Они верили, что пустыню удастся засеять добрыми семенами свободы. Жизнь оказалась куда суровее. Пушкин понял это и все больше стал уходить в себя. Он прошел путь от юношеской веры в будущее царство разума и свободы до разочарования в любой политике. И верил только в себя и в Бога. И в свою поэзию.

И все же масонский кодекс морали можно и сегодня прочесть на постаменте главного памятника: "И долго буду тем любезен я народу, / что чувства добрые я лирой пробуждал. / Что в мой жестокий век восславил я свободу / и милость к падшим призывал". Все это - из лексики кишиневской ложи "Овидий".

Можно как угодно относиться к масонству, но главное слово должно оставаться за Пушкиным. По некоторым данным, Пушкин достиг лишь семнадцатого градуса посвящения. Интересно, кто ставил этот градусник гению. По нашим мерам и ста будет слишком мало.

Элла МАКСИМОВА

Время от времени в фантастически богатых российских государственных архивах происходят удивляющие самих архивистов открытия. Еще одно доказательство того, сколь глубок и неисчерпаем кладезь архивной памяти. К таким находкам относится выявленный - точное профессиональное определение - в Российском государственном военно-историческом архиве (РГВИА) том, одетый в зеленую кожу, с золотым тиснением: "Высочайше конфирмованные (утвержденные. - Э.М.) доклады по военно-судным делам. Февраль - апрель 1837 год". В нем - материалы, представленные Николаю I Генерал-Аудиториатом, высшим военным судом России, который ревизовал расследование дел, гражданских и уголовных, судами низшей инстанции. 1837 год. Да, конечно, - Пушкин, дуэль с Георгом Дантесом, бароном Геккерном (в бумагах - Геккерен). Это дуэльное дело никак не выделено среди прочих вечных российских сюжетов - лихоимство, пьянство, воровство. А что Пушкин, кто такой?! Рядовой дуэлянт в невеликом придворном чине камер-юнкера, посмевший преступить закон, запрещающий дуэли. В отличие от самого доклада резолюция царя известна. Но - по писарской копии. Где ее подлинник? На каком документе? Оказалось, на том самом докладе Генерал-Аудиториата после приговора, вынесенного судом Лейб-Гвардии Конного полка. Дантес-Геккерн служил в другом - Ее Величества Кавалергардском. Таков был общий порядок, дабы избежать пристрастности. Суд приговорил поручика Геккерна, дуэлянта, и подполковника Константина Карловича Данзаса, секунданта Пушкина, к повешению. Доклад никогда не публиковался. Наш корреспондент Элла Максимова беседует с ведущими специалистами РГВИА Владимиром Пономаревым и Наталией Шабановой.

вопрос: Как же был обнаружен доклад?

ответ: В архиве хранится большущий фонд Главного военно-судного управления Военного министерства с докладами Генерал-Аудиториата монархам. Сотни томов за многие десятки лет. Следуют друг за другом в хронологической последовательности. Алфавитных, пофамильных, "подсказок" в описях, увы, нет. Возможно, и по этой причине обращались к ним ученые, архивисты крайне редко. Этот том вовсе никто в руках не держал. А тут, в связи с проектом создания одного пушкинского сборника, решили на всякий случай пролистать несколько томов. И вот такое нас ждало везение.

в: Чем вы объясняете свирепость полкового приговора, при том что и воинские, и нравственные характеристики у подсудимых отменные?

о: Понимаете, согласно букве закона, они заслуживали смерти, из чего офицеры и исходили, хотя таких прецедентов нет - чтобы кого-то из дуэлянтов повесили. А уж что судьи на самом деле полагали и чувствовали...

в: Значит, рассчитывали на монаршую милость?

о: Весьма вероятно.

в: Останься Пушкин жив, что, по-вашему, ждало его?

о: Надо учитывать: стрелялись в России часто. Но далеко не всегда факт дуэли возможно было доказать. Участники поединка объясняли ранение несчастным случаем, к примеру, на охоте. Но смерть не скрыть. Однако то, что запрещалось, обществом не осуждалось. Честь в те годы ценилась дорого!

в: Каким образом собирались приведенные в докладе мнения вышестоящих командиров - бригады, дивизии, корпуса?

о: Они были составлены и присланы в аудиторский департамент по его запросу.

в: Для чего, для кого делалось "Извлечение из доклада", которое мы сегодня цитируем?

о: Для царя. Краткие выдержки, без помарок и исправлений, очищенные от подробностей. Подшивались в самое начало доклада. Скорее всего, ими Николай I и ограничился. Он же был в курсе событий! Двор много чего видел, знал, оценивал. Недаром целиком рассмотрение дела о дуэли заняло всего шесть недель вместо обычных многих месяцев, а то и лет. Общественность была взбудоражена, уже ходило в списках знаменитое лермонтовское "Погиб поэт...". Александр Сергеевич был еще жив, когда царь повелел "судить военным судом как Геккерна и Пушкина, так равно и прикосновенных к сему...".

Накануне рокового дня...

Следует, очевидно, напомнить просвещенным и тем более неосведомленным читателям о том, что в ноябре 1836 года поэт и его друзья получили грязный анонимный памфлет "Диплом рогоносца". 26 января 1837-го, накануне рокового дня, Пушкин послал нидерландскому посланнику в Петербурге барону Геккерну то письмо, следствием которого стал вызов Пушкина поручиком Дантесом на дуэль.

"Господин барон! Позвольте мне изложить вкратце все случившееся. Поведение Вашего сына было мне давно известно... Собственное Ваше поведение было неприлично. Представитель коронованной главы, Вы родительски сводничали Вашему сыну. Кажется, все поступки его (довольно, впрочем, неловкие) были Вами руководимы... Подобно старой развратнице, Вы сторожили жену мою во всех углах, чтоб говорить ей о любви Вашего незаконно рожденного или так называемого сына, и когда он, будучи больным венерическою болезнию, оставался дома, Вы говорили, что он умирает от любви к ней. Вы говорили ей: "Возвратите мне моего сына"... не хочу, чтоб жена моя еще слушала Ваши отцовские увещания, и не могу позволить, чтоб сын Ваш после своего отвратительного поведения осмелился бы обращаться к моей жене, а еще менее того, чтобы он говорил казарменные каламбуры и играл роль преданности и несчастной страсти, тогда как он подлец и негодяй. Я вынужден обратиться к Вам с просьбой окончить все эти проделки... Имею честь быть, господин барон, Ваш покорный и послушный слуга. А. Пушкин".

"Извлечение из доклада Генерал-Аудиториата..."

Приговор суда (полкового. - Э.М.)

Комиссия военного суда, находя подсудимых поручика барона Геккерена и подполковника Данзаса виновными: первого - в произведении с камер-юнкером Пушкиным дуэли и в нанесении на оной ему, Пушкину, пистолетным выстрелом раны, от коей он вскоре умер, а последнего - в бытности при той дуэли со стороны Пушкина секундантом, приговорила Геккерена и Данзаса на основании законов повесить.

Мнения

Командир Кавалергардского Ее Величества полка генерал-майор Гринвальд, принимая во уважение (во внимание. - Э.М.) в отношении поручика Геккерена молодые его лета и то обстоятельство, что он, будучи движим чувствами сына защитить честь оскорбленного отца своего (хотя сему, быть может, сам был причиною)... а в отношении подполковника Данзаса - долговременную и беспорочную его службу, бытность в походах и полученную им в сражении противу турок рану, полагает: Геккерена, лишив всех прав Российского дворянства, разжаловать в рядовые с определением на службу в дальние гарнизоны, а Данзаса, лишив орденов и золотой полусабли с надписью "За храбрость", разжаловать в рядовые впредь до отличной выслуги, с определением в армейские полки.

Командующий 1-ю Гвардейской Кирасирской бригадой генерал-майор барон Мейендорф полагает: поручика Геккерена разжаловать в рядовые без выслуги с назначением в Отдельный Кавказский корпус, а подполковника Данзаса... что вовлечен был в преступление из уважения к Пушкину, с коим имел товарищество и дружбу с детства, и что прежде, служа беспорочно, был в походах и получил рану, выдержать в крепости в казематах шесть месяцев. Барон Мейендорф присовокупляет, что и камер-юнкер Пушкин подлежал бы наказанию в равной степени с поручиком Геккереном, но суждение за смертью его оставить.

Начальник Гвардейской Кирасирской дивизии генерал-адъютант граф Апраксин полагает: поручика Геккерена, лишив чинов и дворянства, разжаловать в рядовые впредь до отличной выслуги, а подполковника Данзаса, который введен был в сие дело внезапно и имел надеждою и первым желанием помирить противников, равно принимая в соображение его девятнадцатилетнюю отличную службу, нахождение в войнах с персианами и турками, не лишая его кровию заслуженных почестей, выдержать в крепости четыре месяца и потом обратить по прежнему на службу.

Командир Гвардейского резервного Кавалерийского корпуса генерал-лейтенант Кнорринг в отношении подполковника Данзаса согласился с мнением графа Апраксина, а поручика Геккерена во уважение того, что он решился на поединок с камер-юнкером Пушкиным, будучи движим чувствами сына, разжаловать в рядовые впредь до отличной выслуги с преданием церковному покаянию, выдержав при том в крепости шесть месяцев в каземате. Сему же самому наказанию подлежал бы и камер-юнкер Пушкин, если бы остался в живых.

Командующий Отдельным Гвардейским корпусом генерал-адъютант Бистром находит подсудимых виновными. Поручика Геккерена - в нанесении камер-юнкеру Пушкину смертельной раны и, по собственному его признанию, в раздражении Пушкина щекотливыми для него записками к жене его. Подполковника Данзаса - в неприятии надлежащих мер к примирению враждующих или к отвращению дуэли, тогда как, несмотря на краткость времени от извещения его о дуэли до совершения оной, он мог бы исполнить последнее... Поручика Геккерена, лишив чинов и заслуженного им Российского дворянства, определить на службу рядовым... так как относительно него нет никаких заслуживающих снисхождения обстоятельств, ибо письмо камер-юнкера Пушкина... не могло давать право на такое противузаконное самоуправие. Впрочем, заключающаяся в том письме чрезвычайная дерзость не могла быть написана без чрезвычайной же причины. Которая слабо объясняется сознанием (от "сознаваться". - Э.М.) самого Геккерена, что выражения его в записках к жене Пушкина могли возродить в нем щекотливость как мужа. Относительно же Данзаса, генерал-адъютант Бистром, принимая во уважение усердную его службу и отличную нравственность, о которой свидетельствуется в кондуитном его списке, равно и бытность в походах и сражениях, полученную при штурме Браилова рану пулею в левое плечо на вылет с раздроблением кости, осмеливается ходатайствовать у Вашего императорского величества монаршего милосердия. Вменить ему, Данзасу, в наказание бытность под судом, выдержать сверх того под арестом и после того обратить по прежнему на службу. Поступок камер-юнкера Пушкина, за смертию его, оставить без дальнейшего заключения.

Заключение Генерал-Аудиториата

Генерал-Аудиториат находит поручика барона Егора Геккерена виновным в противузаконном вызове камер-юнкера Александра Пушкина на дуэль и нанесении ему смертельной раны, к чему было поводом то, что Пушкин, раздраженный поступками Геккерена, клонившимися к нарушению семейного его спокойствия и дерзким обращением с женою его, написал его отцу письмо с оскорбительными выражениями. Хотя Геккерен не сделал точного признания, отзываясь, что обращение с женою Пушкина заключалось только в одних светских вежливостях, но таковое отрицательство не заслуживает уважения, ибо сам он, Геккерен, сознается, что посылал ей книги и театральные билеты и прилагал записки...

Генерал-Аудиториат, соображаясь с воинским 139-м артикулом и Сводом законов тома XV статьею 352, полагает: его, Геккерена, за вызов на дуэль и убийство лишить чинов и Российского дворянского достоинства, написать в рядовые с определением на службу по назначению инспекторского департамента. Подполковник Данзас виновен в противузаконном согласии быть при дуэли секундантом и в неприятии мер к ее отвращению. Хотя Данзас за поступки сии... подлежал бы лишению чинов, но Генерал-Аудиториат... принимая во уважение немаловременную и усердную его службу и отличную нравственность, полагает: вменив в наказание бытность под судом и арестом, выдержать сверх того под арестом два месяца и после того обратить по прежнему на службу. Преступный же поступок самого камер-юнкера Пушкина, подлежавшего равному с подсудимым Геккереном наказанию, за написание дерзкого письма к министру Нидерландского двора и за согласие принять противузаконный вызов на дуэль, по случаю его смерти предать забвению.

Резолюция

"Быть по сему, но рядового Геккерна как не русского подданного выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты. Николай Санкт-Петербург 18-е марта 1837".

Редакция благодарит за помощь сотрудников архива Владимира Пономарева и Наталию Шабанову

И. ГРАЧЕВА, кандидат филологических наук

Свадьба А. С. Пушкина вызвала немало пересудов в московских и петербургских гостиных. Многие прочили молодой чете несчастливую будущность. Графиня Д. Ф. Фикельмон, прозванная за свою прозорливость "Сивиллой", делилась с П. А. Вяземским такими наблюдениями: "Физиономии мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем. У Пушкина видны все порывы страстей; у жены - вся меланхолия отречения от себя". Сестра поэта О. С. Павлищева в письме мужу 13-15 августа 1831 года признавалась, что даже внешне этот брак кажется дисгармоничным: "В физическом отношении они представляют совершенный контраст: Вулкан и Венера". Но, превознося красоту юной Натали, Ольга Сергеевна добавляет: "По моему мнению, есть две женщины еще более красивые, чем она: я их тебе не назову, чтобы ты, вернувшись, их угадал - одна новобрачная не особенно высокого рода, другая - титулованная фрейлина".

Исследователи полагают, что под "титулованной" особой Павлищева подразумевала графиню Надежду Львовну Соллогуб, 16-летнюю фрейлину великой княгини Елены Павловны. Расцветающая красота Надины, как называли ее в интимном кругу, вызывала всеобщие восторги. А. В. Никитенко в дневнике 11 марта 1828 года, рассказывая о званом вечере у Нарышкиных, писал: "Я, между прочим, видел здесь одну из первых красавиц столицы, графиню Н. Л. Соллогуб: она поистине очаровательна". В нее был безнадежно влюблен Андрей Карамзин, сын известного историка. Одно время ему даже казалось, будто своенравная красавица отвечает ему взаимностью. Его сестра, Софья Карамзина, в письме 3 ноября 1836 года сообщала: "Надина питала к тебе очень нежные чувства несколько месяцев назад и даже теперь в ее письмах постоянно слишком много говорится о тебе".

Не устоял перед очарованием юной графини и уже женатый Пушкин. Впоследствии друзья Пушкина, супруги Вяземские, рассказывали издателю "Русского архива" П. И. Бартеневу, что Пушкин на светских вечерах "открыто ухаживал" за Соллогуб. Судя по письмам Пушкина, Наталья Николаевна ревновала супруга ко всем хоть немного привлекательным женщинам и своими упреками постоянно заставляла оправдываться в том, что его поведение не выходит за рамки благопристойности. П. Е. Щеголев в исследовании "Дуэль и смерть Пушкина" предполагал, что происходило это вовсе не из-за глубокой сердечной привязанности Натальи Николаевны к мужу: "Увлечение Пушкина, его предпочтение другой женщине было тяжким оскорблением, жестокой обидой ей, первой красавице, заласканной неустанным обожанием света, двора и самого государя".

Надежда Соллогуб, соперничавшая с Натали на придворных балах, вызывала у нее самые неприязненные чувства. С мстительным торжеством Натали сообщала в одном из писем к мужу, как ей удалось отбить поклонника у Соллогуб. Андрей Карамзин в письме В. Ф. Вяземской (17-18 октября 1834 года) рассказывал о Наталье Николаевне, дружившей с дочерью Вяземских Марией: "Она сердится на Мари за молчание и за дружбу с графиней Соллогуб; постоянство ее ненависти к последней заставляет хохотать до слез". Уехав в 1834 году в калужское имение родителей Полотняный Завод, Наталья Николаевна никак не может отрешиться от злых мыслей о сопернице. Пушкин в конце мая 1834 года выговаривал ей в письме: "Лучше бы ты о себе писала, чем о Sollogoub, о которой забираешь в голову всякий вздор - нa смех всем честным людям и полиции, которая читает наши письма".

Рассказ Пушкина о том, как он представлялся великой княгине Елене Павловне, опять вызывает ревнивые предположения Натальи Николаевны, что самым знаменательным в этом событии была встреча с фрейлиной княгини Надиной. И Пушкину в ответном письме приходится терпеливо объяснять, что в тот день дежурной при княгине была другая фрейлина.

Стараясь избежать ревнивых обвинений, Пушкин в письмах к жене о всех женщинах отзывался с нарочито грубоватым пренебрежением. А. П. Керн, которую поэт некогда воспел как "гения чистой красоты", в письме к Наталье Николаевне 29 сентября 1835 года он презрительно называет "дурой". А в то же время деловую записочку, посланную самой Керн, заканчивает словами: "Прощайте, прекрасная дама, будьте покойны и довольны и верьте моей преданности".

По поводу графини Надины Пушкин писал супруге 21 октября 1833 года: "Охота тебе, женка, соперничать с графиней Соллогуб. Ты красавица, ты бой-баба, а она шкурка. Что тебе перебивать у ней поклонников? Все равно кабы граф Шереметев стал оттягивать у меня кистеневских моих мужиков". Однако истинные его чувства к Надежде Львовне невольно вылились в проникновенное поэтическое признание:

Нет, нет, не должен я, не смею,
не могу
Волнениям любви безумно
предаваться;
Спокойствие мое я строго берегу
И сердцу не даю пылать
и забываться;
Нет, полно мне любить;
но почему ж порой
Не погружуся я в минутное мечтанье,
Когда нечаянно пройдет передо мной
Младое, чистое, небесное созданье,
Пройдет и скроется?..
Ужель не можно мне,
Любуясь девою в печальном
сладострастье,
Глазами следовать за ней и в тишине
Благословлять ее на радость
и на счастье,
И сердцем ей желать все блага
жизни сей,
Веселый мир души, беспечные досуги,
Всё - даже счастие того,
кто избран ей,
Кто милой деве даст название
супруги.

Эта история проливает свет на одно загадочное обстоятельство. Весной 1833 года Пушкин брал позволение "отправиться на два дня в Кронштадт". Сохранился даже его билет с датой 26 мая. Дело в том, что 27 мая из Кронштадта уезжала за границу на пароходе прекрасная Надина. Поэт не удержался, чтобы не проводить ее. И скорее всего - втайне от жены.

В июле 1836 года Соллогуб уезжает в Баден-Баден. Мать Андрея Карамзина, находившегося в то время за границей, шлет ему встревоженное письмо по поводу Надины, прося "серьезно поразмыслить над своим поведением по отношению к ней". Мать не допускает возможности брака между молодым человеком и девушкой, которая старше его, и советует Андрею сдержать свои чувства, чтобы не скомпрометировать себя и Надину и не оказаться замешанным в какую-нибудь скандальную историю. Особенно ее беспокоит то, что у хорошенькой фрейлины появился могущественный поклонник, соперничество с которым было бы весьма опасным. "Она влечет в своей свите одно известное лицо, которое, говорят, покинуло Россию, чтобы следовать за ней..." - сообщала Карамзина. Речь шла о брате царя великом князе Михаиле Павловиче.

Но беспокойство Карамзиной, как и ревность Пушкиной оказались напрасными. Шутя вскружив головы своим многочисленным обожателям, Соллогуб за границей неожиданно вышла замуж за отставного штаб-ротмистра А. Н. Свистунова (брата декабриста П. Н. Свистунова) и была очень счастлива своим выбором. Впоследствии ее муж стал членом совета Министерства иностранных дел и получил звание камергера двора.

Ни Наталья Николаевна, ни друзья Пушкина, упрекавшие его за то, что и после женитьбы он не может не отдать дань восхищения красоте других женщин, не поняли того, что сумела понять чуткая и проницательная М. Н. Волконская, писавшая: "Как поэт, он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался <...> В сущности, он обожал только свою музу и поэтизировал все, что видел..."

Другая упомянутая в письме Павлищевой женщина - "новобрачная не особенно высокого рода", чье обаяние затмевало красоту Натальи Николаевны, - это Ольга Александровна Булгакова, дочь московского почт-директора. Незадолго до свадьбы Пушкина ее обвенчали с князем А. О. Долгоруковым. Пушкин был на празднике, устроенном в доме молодоженов. Отец Ольги, А. Я. Булгаков, писал брату в Петербург 19 февраля 1831 года: "До сих пор еще толкуют о славном бале наших молодых, хваля особенно ласку и ловкость Ольги <...> Поэт Пушкин также в восхищении от нее; говорил, что невозможно лучше Ольги соединять вместе роль девушки, только что поступившей в барыни, и хозяйки".

В увлечении Пушкин признавался: "Я бы ее воспел, да не стихи на уме теперь". Действительно, более чем неуместным было бы для поэта воспевать в стихах чужую жену накануне собственной свадьбы. Вскоре на одном из московских вечеров чета Пушкиных и супруги Долгоруковы, сидевшие рядом, оказались в центре всеобщего внимания. Булгаков с гордостью сообщал брату 23 февраля 1831 года: "Беспрестанно подходили любопытные смотреть на двух прекрасных молодых. Хороша Гончарова бывшая, но Ольге все отдают преимущество".

Ольга не отличалась классической красотой, недаром домашние прозвали ее "курноской". Но ее живость, ум, значительная образованность и великолепное знание всех тонкостей светского такта делали ее неотразимой.

Оказалось, что ранее всех прелесть Оленьки успел оценить сам государь. Юную красавицу царь приметил на одном из маскарадов, когда она приезжала погостить к родным в Петербург. Восторженные комплименты по поводу ее маскарадного костюма, видимо, вскоре повлекли за собой особые царские милости, которые в то время одни считали великой честью, другие - бесчестьем. Что касается отца Оленьки, то он, как образцовый подданный, с благоговейным почтением воспринял монаршее внимание. С гордостью рассказывал брату в письмах, как царь, посетивший Москву в 1831 году, интересовался подробностями жизни и замужества Оленьки и спрашивал: "Помнит ли она маскарад князя Волконского?" В этом, скорее всего, скрывался интимный намек: видимо, именно там, на маскараде у министра двора и уделов П. М. Волконского, исполнявшего и негласные функции посредника в амурных увлечениях императора, и решилась участь Оленьки.

Судя по письмам Булгакова 1831 года, отношения царя и Ольги выглядят весьма близкими. Приглашая ее на полонез, чтобы открыть один из московских бальных вечеров, царь "подошел к Ольге, взял ее за руку и прижал крепко: "Я надеюсь, что мы навсегда добрые друзья, как было в Петербурге?" Во время чинного танца Николай и его партнерша оживленно беседовали. "Обо многом была тут речь", - многозначительно заканчивал А. Я. Булгаков (письмо К. Я. Булгакову от 27 октября 1831 года).

В другой раз он замечает, как Николай, найдя укромное место, нежничал с Ольгой: сняв с ее руки перчатку, "он поцеловал руку, а Ольга поцеловала его в щеку" (К. Я. Булгакову 8 ноября 1831 года). Узнав, что Оленька в положении, царь с заботливым вниманием следил за состоянием ее здоровья, давал советы. Да и свой приезд в Москву подгадал так, чтобы это совпало с ее родами. В день, когда она разрешилась от бремени, прислал нарочного, чтобы узнать о самочувствии матери и ребенка, и предупредил, что вскоре сам заедет посмотреть на новорожденную малышку. Николай стал крестным отцом девочки, которую нарек Александрой.

Привязанность государя оказалась продолжительной. Пушкин в дневнике 1834 года рассказывал о новом приезде Николая в Москву: "Царь мало занимался старыми сенаторами, заступившими место екатерининских бригадиров, - они роптали, глядя, как он ухаживал за молодой княгиней Долгоруковой (за дочерью Сашки Булгакова! - говорили ворчуны с негодованием)". Что же, сановников можно понять: их раздражало, что объектом монаршего внимания оказалась особа незнатного происхождения.

Масленицу 1834 года княгиня Долгорукова провела в Петербурге и получила специальное приглашение на дворцовый бал в Концертном зале. Дядя Ольги, петербургский почт-директор К. Я. Булгаков в письме ее отцу 26 февраля 1834 года отмечал, что это "милость особенная". Ольга на балу имела необычайный успех, затмив всех петербургских красавиц, от кавалеров не было отбоя, она "танцевала беспрестанно, за ужином сидела возле государя". Пушкин присутствовал на этом вечере и был свидетелем торжества своей московской знакомой. Еще месяц назад, 26 января 1834 года, мать Пушкина писала дочери - О. С. Павлищевой, что на вечере в доме Бобринских Наталья Николаевна удостоилась чести сидеть за столом рядом с императором Николаем. Но как только явилась блистательная княгиня Долгорукова, она стала единственной владычицей царского сердца. К. Я. Булгаков 3 марта 1834 года сообщал брату, что на празднике в доме Волконского за ужином Ольга "опять сидела между государем и великим князем".

Брат царя, великий князь Михаил Павлович, относился к молодой княгине запросто, словно к человеку, близкому их домашнему кругу, и заезжал к ней, когда хотелось. Из письма К. Я. Булгакова 12 марта 1834 года узнаем: "Великий князь в субботу пил чай у Ольги и изволил пробыть от 8 до 11 часов". В 1836 году Ольга путешествовала за границей, и сестра Андрея Карамзина Софья писала ему: "Предсказывают, что в баденском уединении ты влюбишься в княгиню Долгорукову, - она обольстительница известная". Но в то же время Ольга с присущим ей тактом сумела поставить себя так, что не потеряла ни уважения общества, ни симпатий друзей дома.

Судьба Оленьки в свете - лишь один из многочисленных подобных эпизодов, характеризующих нравы двора. Так, дневник Пушкина 1834 года открывается записью о драме флигель-адъютанта С. Д. Безобразова, который после свадьбы узнал о связи своей жены, бывшей фрейлины, с царем и сгоряча хотел было убить обоих. В обществе это восприняли как "сумасшествие", нисколько не сочувствуя чересчур щепетильному супругу.

Пушкина тревожило, что восхождение Натальи Николаевны по лестнице придворного успеха слишком напоминает историю Оленьки Булгаковой. Царь также отметил ее на одном из маскарадов, устроенных князем-сводней П. М. Волконским. Мать Пушкина в письме дочери Ольге 16 марта 1833 года писала, что их Наташа на маскараде "имела большой успех. Император и императрица подошли к ней и сделали ей комплимент по поводу ее костюма..." Царь начал оказывать ей особенное внимание. В качестве исключительной милости ее приглашали на вечера в Аничков дворец, куда муж ее до получения камер-юнкерского звания доступа не имел. Сестры Натали, обычные провинциальные барышни, стали фрейлинами, точно так же, как с началом возвышения Оленьки ее сестра Екатерина получила фрейлинский вензель.

"Не кокетничай с царем", - обеспокоенно предупреждал Пушкин в письме 11 мая 1833 года жену, с наивным тщеславием радовавшуюся царским ухаживаниям. А в светских кругах уже делали определенные выводы. Посланник Геккерн настоятельно советовал Ж. Дантесу держаться подальше от Натали, видимо, опасаясь не столько ревности супруга, сколько монаршего гнева. Недаром Дантес в письме Геккерну 6 марта 1836 года вспоминал: "Ты <...> написал, будто до меня она хотела принести свою честь в жертву другому". И обещал, что выполнит совет наставника: "Я принял решение пожертвовать этой женщиной ради тебя <...> Я ни мгновения не колебался; с той же минуты я полностью изменил свое поведение с нею: я избегал встреч так же старательно, как прежде искал их; я говорил с нею со всем безразличием, на какое был способен <...> На сей раз, слава Богу, я победил себя". Трудно судить: то ли Натали была настолько привлекательна, что Дантес не сдержал своего обещания; то ли ей не захотелось расстаться с обаятельным и веселым поклонником... Недаром Дантес в письме 6 марта 1836 года с горечью говорил: "Желай она, чтобы от нее отказались, она повела бы себя по-иному". А в письме 6 ноября, с трудом избежав дуэли с Пушкиным, с недоумением высказывался о поведении "жеманницы": "Это большая неосторожность либо безумие, чего я к тому же не понимаю, как и того, какова была ее цель".

Странные поступки Натали отмечает и Софья Карамзина в письме брату 29 декабря 1836 года: "Она же, со своей стороны, ведет себя не очень прямодушно: в присутствии мужа делает вид, что не кланяется с Дантесом и даже не смотрит на него, а когда мужа нет, опять принимается за прежнее кокетство..."

Однако свет гораздо более был занят другим романом красавицы, развертывавшимся посреди бальных дворцовых зал. И в ехидном пасквиле, анонимно разосланном по столице и поздравлявшем Пушкина с вступлением в Орден рогоносцев, имелись в виду вовсе не отношения его жены с Дантесом. В нем в качестве великого магистра Ордена назван Д. Л. Нарышкин, снисходительный супруг бывшей любовницы Александра I, а Пушкину выдавался патент на должность его преемника. Это привело Пушкина в бешенство. Но тот, на кого намекал пасквиль, был недосягаем, и потому к барьеру пришлось встать Дантесу...

Ольга Долгорукова узнала о гибели поэта за границей и 14 марта 1837 года писала П. А. Вяземскому: "Эта грустная история рассказывалась в стольких различных вариантах, что поистине остаешься без собственного мнения о том, кто же виноват? Решить это - трудная задача, и я думаю - это тайна для света. Жертвы нам известны: во-первых, Ваш несчастный друг и, во-вторых, молодой Дантес <...> Я и не пытаюсь, дорогой князь, сколько-нибудь утешать Вас, ибо я нахожу, что в жизни бывают минуты, когда этого нельзя делать; друг еще может быть заменен (хотя и очень редко), но будет ли существовать другой Пушкин для его друзей? А нам? Кто вернет нам нашего любимого поэта?"

Отцу же чуть ранее она признавалась в письме: "По-моему, очень трудно судить об этом печальном деле, так покрытом мраком, что один Бог знает виновного. Тем не менее бедная женщина будет, быть может, всегда упрекать себя в смерти мужа".

Источник: "Наука и жизнь"

Константин КЕДРОВ

"Бойтесь пушкинистов. Старомозгий Плюшкин, перышко держа, полезет с перержавленным", - предостерегал когда-то Маяковский. Пожалуй, это не совсем справедливо. Ведь именно благодаря пушкинистам мы знаем о любви Пушкина и Натали чуть ли не больше, чем знала сама Мадонна. Мадонной навсегда запечатлел ее поэт. Но "чистейшей прелести чистейший образец" - не слишком ли холодно для любимой женщины?

О няне и то теплее: "Выпьем, добрая подружка бедной юности моей". В письмах Пушкин сообщает: "Я влюблен и женюсь". Тоже, согласитесь, холодновато. Сравните со стихами к умершей Амалии Ризнич: "Хочу сказать, что все люблю я, что все я твой: сюда, сюда!" Ну, ритуальное посвященное Керн "чудное мгновение" с заимствованным у Жуковского "гением чудной красоты" в сопровождении известного признания: "...наконец-то, с божьей помощью, я эту..." и т.д. Можно и не комментировать. Но живость по крайней мере в этом признании налицо. А вот с Натали как-то странно. И она его не "Саша-Сашенька" или зверек какой - птичка-рыбка, а не иначе как "Пушкин" именовала. И даже перед умирающим, рыдая, выкрикивала: "Пушкин! Пушкин!" Это значит, что для нее, как и для нас, он прежде всего великий Пушкин, а потом уже муж и отец.

И вот тут самое время отдать ей должное. Скажите, какая из жен гениев видела в своем муже сначала гения, а потом супруга? Вспомним, как иронизировала над Левушкой Софья Андреевна Толстая. В отличие от Софьи Андреевны Натали не переписывала по восемь раз рукописи своего гениального мужа. Она рожала и танцевала. Но при этом всегда помнила, что рожает от Пушкина. Вот только танцевать на балу в отсутствие мужа и помнить при этом, что она - жена, было выше ее сил.

Замуж она вышла без особой влюбленности. Просто вышла. Нарожав детей Пушкину, она после его гибели, может быть, с меньшей легкостью, но все же подарила детей Ланскому. Надо же так - влюбиться лишь однажды и притом в Дантеса. А почему бы и нет? Молодой высокий блондин, офицер, красавец. Правда, не без голубизны. Но, во-первых, женщин это только интригует, а во-вторых, окончательно никем не доказано. "Пора пришла, она влюбилась". Ведь это в стихах она Мадонна. А в жизни ей Пушкин ревниво рекомендовал не увлекаться балами, дабы снова не приключился выкидыш. А тут еще чирей сзади, на самом прелестном месте. Ну все мы знаем о Натали благодаря Пушкину...

Не знаем только то, чего не знал сам поэт: уступила ли влюбленная женщина Дантесу, когда он стал угрожать ей самоубийством. Почему-то хочется думать, что уступила. Тогда роковая дуэль как-то мотивирована. По сути дела всенародную славу с толпами под окном принесла великому поэту именно эта дуэль. Парадокс, но никакие произведения Пушкина не были так известны, как мгновенно стал известен стране этот жуткий сюжет. Так что Натали - прямая соучастница оглушительной славы гения. Не было бы ее, не было бы дуэли. Не было бы дуэли... кто знает, что тогда было бы.

Мадонность Гончаровой раздражала советских пушкинистов. К столетию со дня гибели поэта, в 1937 году, состоялась в ЦДЛ конференция. С большим докладом выступил главный пушкинист профессор Благой. Был ли то заказ Сталина или личный порыв далеко не глупого пушкиниста, но только большая часть выступления была посвящена критике Натали. И не понимала-то она общественного значения Пушкина, и стихи поэта недооценивала, и на балах вела себя легкомысленно. Тут на трибуну вышел из тени Борис Пастернак с блистательной репликой: "Ну, правильно. Надо было Пушкину жениться на пушкинисте. Тот бы его понимал и уж во всяком случае не изменил бы ему с Дантесом". Зал зашелся в гомерическом хохоте, несмотря на то что время было не очень смешливое...

С высот общественного вернемся к альковным тайнам, опять же по воле самого Пушкина. Ведь кроме "Мадонны", есть и другое, совсем интимное: "И оживляешься потом все боле, боле - / и делишь наконец мой пламень поневоле!" Пламень Пушкина не спалил Натали дотла. Что-то досталось и Дантесу, и полковнику Ланскому. А молва - ох, уж эта молва! - утверждает, что и самому императору. Уж слишком щедрыми дарами осыпал Николай I молодую вдову. И заложенные вещи выкупил, и щедрое содержание выделил, и всех детей при дворе пристроил... Но можно на это взглянуть и иначе. Какая гениальная эта Натали Гончарова! И первого поэта в 16 лет в себя влюбила, и главного красавца Дантеса очаровала до беспамятства, до попытки самоубийства, и императору пуленепробиваемому голову вскружила.

Дочь ничем не примечательных полотняных дворян Гончаровых не только обессмертила свой род и свою девичью фамилию, но стала вполне заслуженной соучастницей посмертной славы своего мужа. Ну а что из детей ничего особенного не вышло, тут уж вина природы, которая, как известно, на детях гениев отдыхает. Мадонна Натали не затмила славу Анны Керн, но произнеси "веселое имя Пушкин" - и сразу в памяти всплывут две нежных женских тени. И вот что удивительно: Керн мы называем официально, по фамилии, а Гончарову - тепло и по-домашнему. Для Пушкина - Мадонна, для нас - Натали.

10 и 11 февраля - дни памяти Пушкина и Грибоедова

Константин КЕДРОВ

Между двумя Александрами Сергеевичами несомненно существовала какая-то мистическая связь. Иначе как объяснить, что Пушкин, скачущий от надзора властей на воюющий Кавказ, встречает в пути арбу с гробом. И на вопрос: "Кого везете?" - получает краткий ответ: "Грибоеда".

Даже Тынянов усомнился, могло ли такое быть, и всячески доказывал, что не могло. Мол, это Пушкин для красоты и драматичности присочинил. На самом деле жизнь кишит такими совпадениями. Пушкин с его гениальным рациональным умом не делает из встречи никаких мистических выводов. "Грибоеда" - такое не выдумать, чистейшая правда. И все же кое-какие мрачные предчувствия возникли. "Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неравного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна... Замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов..." Но только ли о Грибоедове думает здесь Пушкин? Похоже, что и о себе тоже. К тому времени пришли новые поколения, и Пушкина начинали тихонечко забывать. Великая слава пришла после гибели. История с дуэлью - какой лакомый кусок для папарацци и желтых газет любой эпохи!..

Когда 180 лет назад разъяренные фанатики волокли по улице истерзанное тело Грибоедова, за ним летели ворохи бумаг. В Персии он работал не только над дипломатическими отчетами. Но этого мы уже никогда не прочтем...

Мы часто забываем, что Грибоедов отнюдь не Чацкий. В нем была поэтическая робость и неуверенность в своем даре, присущая настоящим талантам. Тем более что ему, как Пушкину, были свойственны долгие кризисы между вспышками вдохновения: "Ну вот почти три месяца... Нем, как гроб". Знал ли он, что этот немой гроб вскоре встретит Пушкин по дороге в Арзрум.

Дипломатическая миссия в Персии - это еще и бегство от творческого кризиса. Пушкин устремился было на Кавказ, но ему было резко отказано "за отсутствием вакантных мест". Это в действующей-то армии. Грибоедову вакансия нашлась. Он хоть и был масоном, как Пушкин, но не Кишиневской ложи, откуда вышли многие декабристы, а Московской, куда входили почти все выпускники Университета. О декабристах отзывался нелестно, как о сотне прапорщиков, задумавших перевернуть Россию. Четыре месяца гауптвахты, где Грибоедов находился под следствием, оптимизма не прибавили, хотя и не сказались на дальнейшей карьере. Чины и повышения следовали, как полагалось.

Примечательно, что Грибоедов устремился в Персию, когда даже трехмесячное пребывание в Крыму не пробудило вдохновения. И Пушкин перед гибелью чем только ни занимался, чтобы заполнить отсутствие вдохновения. Житейской мудрости обоим гениям явно не хватало. Ведь оба так и не дотянули до сорока. Правда, Пушкин все же изведал радости и тяготы семейного счастья-несчастья, а Грибоедов только собрался эту радость вкусить, внезапно влюбившись в Нину Чавчавадзе и едва успев жениться на ней, когда она уже ждала от него ребенка. И вдруг - внезапный отъезд в страну, из которой для него уже не было возврата.

И Пушкин, и Грибоедов - страстные неугомонные дуэлянты и беспощадные острословы. Из-за острого слова погибнет на дуэли и Лермонтов. Видимо, у Грибоедова в душе перепутались две несовместимые роли. Дипломат - в отличие от поэта - не должен быть резким, между тем ему предназначали странную для поэта роль - выбивать из Персии положенную по соглашению контрибуцию и выцарапывать из персидского плена томящихся там людей.

Грибоедов по неопытности залез в святая святых - гарем. Вызволил двух женщин, которые, если верить персам, уже не очень-то и хотели вызволяться. И, наконец, взял под защиту могущественного визиря, посвященного в гаремные тайны и пожелавшего вернуться из плена на родину. Этого шах допустить не мог. Как не мог простить оскорбительный отказ Грибоедова разуться перед входом в покои. А тут еще обоз с подарками задержался, и Грибоедов, нарушая обычаи Востока, не мог отвечать дарами на дары, что было тяжелейшим нарушением персидского этикета.

С нашей миссией в Тегеране произошло то, что уже в ХХ веке произойдет там же с американским посольством. Разъяренная толпа ворвалась в покои, перебив и персидскую, и нашу охрану. Грибоедов встретил гибель в парадном мундире с оружием в руках и был убит, если верить сведениям Пушкина, мгновенно. Тем не менее лицо и тело были обезображены до неузнаваемости. Распознали лишь по мизинцу, поврежденному на одной из дуэлей.

Гибель Пушкина была не столь ужасна, но очень мучительна. Долгая агония после ранения в нижнюю часть живота и жуткая предсмертная тоска. Он испил чашу страдания полностью, до самого дна.

Тело Грибоедова встречали с почетом, с воинским эскортом, по самому высшему разряду. Тело Пушкина воровато везли ночью в Михайловское под конвоем жандармов. Два гения почти одновременно пришли в Россию, и оба навечно ее покинули в полном расцвете сил. Какой-то космический парадокс. Россия - страна, где рождаются гении. И Россия - страна, где гении не приживаются.