Жак Бэр Никогда бы не подумал.
Это произошло вечером. Если хорошенько разобраться, то причиной всему была гроза...
Она ворчала и громыхала где-то далеко. Когда я выглядывал наружу, ночь пугающе полыхала фейерверком. Говорят. это опасно для зрения, особенно вот такая слепящая молния. прямо осветительная ракета. Но я всё же смотрел. зачарованный.
Гроза вскипала, захлёбывалась, надвигалась, и тут предательски погасла лампа...
"Чёрт" - сказал я, потому что в эту минуту писал. Так, ничего особенного, очерк, и не слишком удачный.
Лампа посомневалась, потом снова зажглась, и я продолжал строчить, размышляя о неприятностях домашних хозяек в больших городах. Это, в общих чертах, и было темой моего очерка - речь шла о кризисе, о политических ошибках и других столь же безрадостных предметах.
Я, конечно, писал с подъёмом, но, говоря откровенно, нанизывание этих грустных фактов казалось мне несколько однообразным, и перо моё начало спотыкаться. оно и слов выписывало совсем неубедительно.
Я пытался уговорить себя, что глубоко взволнован судьбой мусорных ящиков, не убираемых до полудня, а на самом деле мне было в высшей степени наплевать... но раз уж взялся...а потом - бац - и потух свет. Я сделал помарку в слове "гнилой" и кляксу на слове "продано". Да, я здорово ругался. Можно было и поскромнее. Но тогда я об этом не думал; я уставился в темноту, на маятник невидимых часов. Их скрежет напомнил мне хруст сухой корки, которую грызёт крыса, и я вообразил просто так, от нечего делать, сказочную войну мышей и окопавшихся крыс.Что-то вроде цветной мультипликации... очень даже недурно.
Когда я вновь обрёл зрение, то счёл, что мои нападки грешат дурным тоном и начал писать об игрушечных мышках. У меня было мало бумаги и не хотелось переводить её впустую... тем хуже для рассуждений о мусорных ящиках, они будут заменены менее сухой материей.
И я принялся за работу.
Электричество гасло ещё раз десять... в темноте я частенько забывал о написанном и думал о другом; а при свете развивал уже другую тему. Два часа длился этот калейдоскоп... свет, ночь, мысли, образы...
Я ничем не пренебрегал. С бумагой ведь туго. В общем, я не ошибся, утверждая, что мы живём в дурное время. Описывая тропические острова, я снова вернулся к этой мысли. Условия игры были совсем простыми - достаточно о чём-то подумать и обмакнуть перо в чернила...
От мышей я перешёл к опасностям, которым подвергается плотник, починяющий карнизы; от рабочих к благотворительным обществам.
Мне кажется, я писал ещё о плохом состоянии водостоков, о чистой поэзии и... нет! я говорил о куче других вещей; сейчас и не вспомнить. Потом пробило полночь... я добавил ещё слово "часы" после обзора примитивистов и поставил точку.
Под рукой у меня была книга Карко, и я нехотя раскрыл её. Я устал, читать было трудно. На пятнадцатой странице я увидел: "когда же придёшь ты?" Эта фраза не показась мне ни особенно красивой, ни глубокомысленной, но япоставил её в заголовок своеё писанины. Вернее, внизу страницы со стрелкой вверх, потому что места у меня уже не оставалось...
Я перечитал и ничего не понял; настоящий коктейль из солёных ругательств и рассуждений, сдобренных вы мыслом; без разбору сплетённых в непонятный узор.
Потом я помчался к издателю...
Он сидел на вертящемся кресле, но не желал поворачиваться. Он был из тех, кто принимает свою работу всерьёз и не даёт себя отвлекать. С выражением крайней занятости он поднял голову из-за баррикады папок. "Ну-ну! - проскрипел он, - опять вы со своими бреднями!"
Но пробежав глазами текст, он беспокойно заёрзал:
- Так-так, - он размышлял, потом добавил громко: - Ну и что вы этим хотели сказать?
Чувствуя, что застигнут врасплох, я напыжилс я изаявил:
- Перед вами многоплановая серия рельефных сюжетов, которая в целом является воспроизведением рубки леса в Калифорнии...
Это привело его в чувство; он, видно, и до моего объяснения угадал скрытый смысл.
- Очень остроумно... высокая техника письма и безусловное богатство мысли. Мне нравится ваш... - он потряс рукописью, не находя, по-видимому, достаточно лестного определения, - да, ничего не скажешь, хорошо, даже очень хорошо; заострённое иденье, несколько... как бы это сказать... - он снова потряс рукописью, - нечто пикантное, словом, новое... и великолепно вылепленное....
Я скромно потупился: "мне важно было передать атмосферу...."
- Вот-вот, это и чувствуется.... прежде всего атмосфера... вы поняли, что в ней скрыт стержень... словом...
И он решительно кивнул... и меня напечатали. в выпуске "ОБъединения писателей-модернистов". И это ещё не всё; он вызвал меня к себе. "Я перечитал ваш опус, он на редеость хорошо сбит... но что значит заглавие? Ведь там не говорится о любви".
"- О!" - я был уверен в себе, отвечать можно было что попало: "Заглавие должно настраивать на иное..." Мой очкастый издатель испустил что-то вроде радостного кудахтанья. Тысяча экземпляров моего произведения вышли нв обычной бумаге, потом роскошные пронумерованные экземпляры; и ещё триста оттисков на японской бумаге "инкварто".
Всего удивительнее, что я стал почти знаменитостью.
Интеллектуалы читали мой опус в гостиных. Дамы с черепаховыми лорнетами одобряли изящество отдельных штрихов и виртуозность в употреблении глаголов. А смысл менялся у них чуть не ежедневно. Потом многие поэты сумели объяснить соответствие названия глубинному замыслу текста. А так как моего мнения не спрашивали, то всё шло гладко. Однажды, правда, в банкетном зале потянуло сквозняком. Банкет давался в честь годовщины моего шедевра.
Меня спросили:
- Как вам удалось создать это произведение?
- О чём говорить, - ответил я рассеянно... пальчики хорошенькой соседки касалисьмоей руки, - знаете, моя консьержка могла бы написать не хуже...
К счастью, министр общественных работ вскричал:
- Мой бог! Какая чрезмерная скромность!
И утренняяя газета рассказала об этом эпизоде под заголовком "Наш выдающийся писатель".
Теперь моёимя треплют даже в кафе. Но верхом славы стало для меня мнение одного мазилы, который провозгласил, набивая трубку: "Его поэма в прозе - это вещь..."
Пома... Поэма? никогда бы не подумал.
С того дня я купил себе приталенный костюм и начал принимать себя всерьёз.
